Петербургский изгнанник. Книга третья
Шрифт:
— Иван Данилович Прянишников. Рассказывал, как ты останавливался у него в Перми.
— Ну и что же? — поинтересовался Радищев.
— Присмотрелся я к нему. Правду сказать, удивлён.
— Чем же?
— Как мог попасть сей человек в комиссию, — доверительно и тише произнёс Ильинский: — Чин не по делам и не к персоне. Очень сгибается, чтоб войти в службу…
— А разве что с ним случилось?
— А как же! Скандалёзный случай произошёл. Отстранён был от должности председателя гражданской
— Да-а! — Радищев тяжело вздохнул, припомнив прежний разговор с Прянишниковым. — Сердце мне подсказывало, так и кончит сей человек, — и, заметив на лице Ильинского недоумение, пояснил: — Будучи в Перми, предупреждал его по-человечески, но слова мои не указ ему были, не внял их здравому смыслу. Жаль его…
В дверях появился Прянишников.
— Лёгок на помине, — шепнул Ильинский.
— А-а, Александр Николаевич! Вот и свиделись заново. В родную стихию ввалился. Поздравляю тебя! Просторы-то какие открываются ныне для службы. Титул деятельный дан тебе…
— За титулом никогда не охотился, Иван Данилович. Титул может быть большой, да пустой…
Прянишников поморщился.
— Сердцем-то я храбр, а духом-то уже, кажется, не таков.
— Не скромничай, Александр Николаевич, — заметил Прянишников. — Ты ещё скажешь своё слово…
— Сказать-то скажу, но будет ли оно попутным тому ветру, который ныне дует над Россией?
— И сердцем храбр, и духом крепок! — снова положив руку на плечо Радищева, сказал Ильинский и спросил: — К графу Завадовскому? Сегодня он в духе. Счастливо тебе, а после службы встретимся. А пока спешу к бумагам, — и Николай Степанович покачивающейся походкой удалился.
— Рад, безгранично рад за тебя! — продолжал Иван Данилович изливать свои чувства. Но Радищеву после рассказа Ильинского о делах Прянишникова было неприятно беседовать с ним и он напомнил о давнем разговоре.
— Не внял моим словам, Иван Данилович, а я будто в воду смотрел…
Прянишников сразу как-то скис.
— То ябеда, волокита, злой навет… Ныне всё отметено. Произведён в статские советники.
— Иван Данилович, никаким чином человек своей души не прикроет. Доволен службой-то?
— Ещё бы! Горизонты!
— Их достигают сильные духом. Прошу прощения, у меня аудиенция у графа Завадовского…
Они раскланялись и разошлись.
Граф Завадовский, увешанный лентами и орденами, был надменно строг. Он даже не привстал из глубокого кресла, в котором почти утонул, когда вошёл Радищев. Этим он косвенно подчеркнул своё не только пренебрежительное отношение к новому члену законодательной комиссии, но и свою старую неприязнь
Завадовский не мог не заметить, что Радищев с тех пор, как он его видел, более десяти лет назад, заметно постарел, был худ и бледен, казался высохшим, как осенний стебель цветка, потерявшего прежнюю красу и ставшего блёклым. Новый мундир, с орденом Владимира четвёртой степени в петлице, никогда не украшал его фигуру и не мог украсить её теперь. Чувствовалось, что мундир тяготил всё его тело как непосильный груз.
— На комиссию нашу, — не глядя на Радищева заговорил граф, — высочайшим соизволением возложено составить новое уложение, долженствующее…
Александр Николаевич, почувствовав высокомерное и пренебрежительное отношение к себе, сразу же соответственно настроил себя к Завадовскому. Он решил держаться с ним независимо, показывая, что не только не признаёт над собой его старшинства, но считает графа человеком, посаженным сюда лишь свыше государем.
— Разрешите сесть? — и не дожидаясь разрешения, присел на кресло, стоящее возле письменного стола.
Председатель комиссии, недовольный поведением нового члена, крякнул, но ничего не сказал.
— Надеюсь, — продолжал граф, — вы будете весьма ревностно и хорошо отправлять свою должность.
— Совесть моя, граф Пётр Васильевич, противному чужда.
— Похвально-о! Н-да-а! Что я хотел сказать? — Завадовский явно запамятовал, о чём только что говорил и, желая припомнить свою мысль, тряхнул головой. Радищев, наблюдавший за ним, запомнил этот кивок лишь потому, что на уровне головы графа на спинке кресла был вырезан позлащенный российский герб. «Скудность мысли и символ власти монаршей, где человек должен олицетворять великую мудрость законоведца».
Наконец, Завадовский вспомнил и, расставляя слова, как учитель буквы перед первоклассниками, продолжал:
— Проект нового уложения непременно должен включить присвоение сенату некоторых, да, некоторых, верховных прав! Ну, скажем, располагать государственным доходом, наказывать смертью без конфирмации государя… Я знаю, сие встретит несогласие в совете, ибо не сообразуется с существующими законами, но…
— Я понял вас, граф, будущее всегда враг настоящему, — прервал его Радищев.
Председатель поднял голову. Брови его, клочкастые и седые, ощетинились в испуге.
— Я не то хотел сказать, — поправился Завадовский. — Подобные крайности опасны, а в вашем положении — чреваты всякими последствиями…
Радищеву стало душно. Он расстегнул крючки туго обтягивающего воротничка.
— Я не страшусь их, граф, ныне, а пекусь более о законоположении.
— Похвально-о! Не стесняю ваши полезные упражнения в сем деле, разрешаю отлучку из присутствия в любое время.