Петербургский изгнанник. Книга третья
Шрифт:
Автор напомнил им, что все они были современниками двух революций — в Англии и Франции, пережили их взлёты и крушения. Нет, уходящее в вечность столетие оставило свой неизгладимый след!
Нет, ты не будешь забвенно, столетье безумно и мудро, Будешь проклято во век, в век удивлением всех. Крови — в твоей колыбели, преживание — громы сраженьев. Ах, омоченно в крови, ты ниспадаешь во гроб…И чем напряжённее и трагичнее становилось повествование сочинителя, тем голос его был менее громким, спускался почти до шёпота, но сила его пробивала до дрожи, потрясала душу слушателей
Радищев читал и словно приветствовал в стихах своих человеческий дух, непобедимый и упорный в своём вечном стремлении вперёд, к свету и счастью. Это был гимн поэта народному гению, жрецам науки, свободы и просвещения.
Александр Николаевич так же спокойно и твёрдо закончил читать, как и начал. Все долго молчали. Так сильно было впечатление от стихотворения.
Иван Пнин с гордостью произносил про себя: «Нет, ты не будешь забвенно, столетье безумно и мудро».
«Да, оно не будет забвенно», — мысленно соглашался он с поэтом и опять твердил запомнившиеся слова: «…радостным смертным дарует истину, вольность и свет, ясно созвездие во век». «Какая вера в победу человека, в его самоотверженную борьбу с угнетением!» — думал он.
Пнин первый как бы очнулся от магического воздействия радищевского стиха.
— Величественно-о! — сказал он. — Какая философская глубина! — И Пнин повторил слова, запавшие в душу, почти торжественно, блестя слезами, навернувшимися на его глаза:
«Нет, ты не будешь забвенно, столетье безумно и мудро!»Глава шестая
ПОБОРНИК ИСТИНЫ
«Истина есть высшее для меня божество».
Писать в положении Радищева — значило жить. И он писал до усталости в руках, до боли в пояснице. В последнее время он любил видеть возле себя молодых людей, особенно тех из них, кто с жадностью стремился познать жизнь, критически оценивал действительность, непримиримо относился к злоупотреблениям властей. Теперь Александр Николаевич имел возможность приглашать друзей. Он жил в небольшом домике, снятом у вдовы Матрёны Александровны Лавровой в тихом местечке столицы — на углу 9-й линии и Семёновской улицы. Домик прятался в густом палисаднике, а вокруг лежал пустырь. Сюда частенько заглядывали новые друзья Радищева и чувствовали себя в его доме непринуждённо.
Пнин все больше и больше нравился Александру Николаевичу своей цельной натурой, открытыми взглядами. Пнин верно угадывал причины пороков жизни и всю свою энергию направлял именно сюда, стремясь изобличать непорядки.
Иван Петрович говорил приподнято. Радищев с уважением смотрел на собеседника, с большим вниманием следил за развитием его мысли. Он отметил, что суждения Пнина точны и глубоки, в словах его чувствуется сердечная теплота. И Александра Николаевича самого потянуло поговорить с Пниным о литературе с тем увлечением, с каким он давненько уже не говорил.
Пнин утверждал,
— Вы что-нибудь написали? — спросил Александр Николаевич.
— Да, фрагменты оды «Человек».
— Прочтите.
Иван Петрович вытащил из кармана небольшую записную книжку с позолоченным обрезом, с корочками, оклеенными зелёным шёлком, перебросил несколько листиков, начал было читать, но поперхнулся.
— Простите, волнуюсь, — признался он, налил из графина воды в стакан, торопливо отпил и стал откашливаться.
— Не волнуйтесь! — ободрил его Александр Николаевич. — Читайте, я очень люблю стихи…
Срывающимся голосом Пнин начал:
О, истина! Мой дух живится, Паря в селения твои; За чувством чувство вновь родится, Пылают мысли все мои, Ты в сердце мужество вливаешь, Унылость, рабство прогоняешь, С ума свергаешь груз оков — Уже твой чистый взор встречаю, Другую душу получаю, И Человека петь готов…Пнин остановился, чтобы перевести дыхание. Он взглянул на Радищева. В лёгком наклоне седой головы, в выражении пристального внимания, какое застыло на лице Александра Николаевича, было что-то красивое и величественное. И Пнин залюбовался Радищевым.
— Что же вы остановились? — спросил Радищев.
Пнин вновь потянулся к графину.
— Читайте…
Природы лучшее созданье, К тебе мой обращаю стих! К тебе стремлю моё вниманье, Ты краше всех существ других. Что я с тобою ни равняю, Твои дары лишь отличаю И удивляюся тебе. Едва ты только в мир явился, И мир мгновенно покорился, Прияв тебя царём себе…— Хорошо! — нетерпеливо вставил Радищев.
Пнин подумал, что он своими стихами словно обращается к Александру Николаевичу и, что тот Человек, который занимал его воображение, теперь уже не только плод его раздумий, но и образ его великого современника.
— Я перебил вас, простите, — Радищев ласково обвёл взглядом Пнина. — Продолжайте…
И Пнин читал. Стихи его прославляли нравственные качества человека, могущество его духа, безграничный взлёт его разума, твёрдость воли и свободу от всяких оков порабощения и угнетения. Слова поэта брали за живое.
Радищеву близка была всякая скорбь угнетённого человека, которому он желал облегчения его судьбы.
Александр Николаевич попрежнему слушал Пнина с радостно сверкавшими глазами. Он попросил ещё раз повторить особенно понравившееся ему десятистрочие.
— Пожалуйста, ещё прочтите…
Пнин прочитал десятистрочие с прежним вдохновением и страстью.
Ты царь земли — ты царь вселенной, Хотя ничто в сравненьи с ней. Хотя ты прах один возженный, Но мыслию велик своей! Препримешь что — вселенна внемлет, Творишь — всё действие приемлет, Ни в чём не видишь ты препон. Природою распоряжаешь, Всем властно в ней повелеваешь, И пишешь ей самой закон.