Петербургский сыск, 1870–1874
Шрифт:
– Хорошо, – Иван Иванович облизнул губы и тут же громко, словно выказывая новую волну недовольства, – эх, Ванька, я же наказывал не на отшибе дом строить будем, чай в столице проживать моя душечка будет, – и он посмотрел на барышню, – а для неё…
– Папа, – снова на французский манер, – вы подарили мне землю?
– Да я…
– Вот, папа, и стройте дом, тем более, что здесь проживать буду я, – она слишком громко произнесла «я».
– Всё молчу, молчу, – пробормотал надворный советник и подумал, поглядывая на мнимую дочь: «Переигрывает!»
О причастности приезжих к полиции никто в доме Матрёны
Однако странности на этом не закончилась, вышла сама хозяйка. Постояла, перекидываясь словами с вышедшей ранее женщиной, и без утайки рассматривала приехавшие экипажи и нарушивших покой людей, словно хотела сказать, что она в этих краях хозяйка.
Матрёна была глубоко несчастна, никогда никому в этом не призналась и поэтому очень себя жалела. Всю жизнь она мечтала, чтобы её любили особенной любовью, и даже могла чувствовать, как именно, нов силу полученного воспитания объяснить не могла. Хотя была грамотна и прочла немало романов. Себя она чувствовала только игрушкой или предметом той роскоши, что воровали у других её любовники, поэтому знала своё место. Ей хотелось, чтобы какой—нибудь князь или на крайний случай граф жертвовал ради неё и состоянием, и положением, чтобы он опускался до её жизни, а нестремился поднять до своего. Она отчаялась встретить такого человека, но ошиблась. Именно таким для неё стал Николай Барбазанов. Он относился к Матрёне с какой—то нежностью, находя в ней родственную душу.
– Ванька, – громко крикнул мнимый купец, хотя помощник стоял тут же, в шаге за спиной.
– Тут я, Силантий Ефимыч, – подал голос Сергеев.
– Подьсюды, бездельник.
– Папа!
– Слушаю, – агент выступил из—за спины надворного советника на полусогнутых ногах, словно каждую минуту был готовый согнуться в три погибели.
– Сходи к соседям, разузнай, кто таковы, – сказал слишком громко, сам понимая, что переигрывает, – рядком жить не один день.
Сергеев мелкими шагами побежал к соседнему дому, о чём он говорил с женщинами, слышно не было, но он что—то тихим голосом спрашивал, а может, рассказывал, показывая в сторону приехавших экипажей. Лицо Матрёны, вытиравшей сухие и без того руки чистым полотенцем, непроницаемо смотрело то на Ваньку, то на наряд купцовой дочки.
Ванька вернулся.
– Кто таковы? – Голос Соловьёва прозвучал довольно громко.
– Люди.
– Я понимаю, что люди. Кто таковы?
– Обыватели, а так, – агент пожал плечами, – люди, как люди, а так. Кто разберёт пока ближе не спознаешь.
– Ничего, папа, – молодая барышня с презрением смотрела на соседний дом, – мне с ними не детей крестить.
– Ладно, – играл роль надворный советник и совсем тихо спросил, – как думаешь, в доме он или нет?
– Трудно сказать, – также тихо ответствовал Сергеев, – может и в доме, раз уж на улицу выскочили, но трудно сказать, – и пожал плечами.
– Значит, с сегодняшнего дня наблюдение, тем более законный повод есть. Кстати, интересно, как дела обстоят у Лёвы?
– Да что вы, этот жид с чёртом договорится, – усмехнулся агент, – не то, что с каким—то приставом.
– Не сомневаюсь, но всё же.
– Иван
– Твои бы слова, – надворный советник повысил голос, – посмотрели и будя. Что на землю глазеть, чай не убудет, – и пошёл вальяжной походкой к экипажу, – что вы там стоите, дела, чай, ждут.
Вслед за мнимым отцом пошла барышня, поглядывая себе под ноги.
Подле экипажа остановился надворный советник и подал руку мнимой дочери, та тихонько проворковала:
– Папа, получившие быстрый капитал купцы никогда не будут протягивать руку дочери, – но сама оперлась на протянутую руку.
Экипаж качнулся, когда вслед за барышней, опустился на кожаную скамью Соловьёв:
– Ванька, подь сюды, – крикнул он, хотя услужливый помощник находился всего в трёх шагах, – где ты, паршивец эдакий, разгуливаешь. Вишь я тебя ожидаю.
– Тута я, Силантий Ефимыч, тута, – Сергеев подошёл ещё ближе.
– Так, чтоб сегодня очистили место под дом, а завтра начинаешь дом возводить, – он пригрозил пальцем.
– Папа, – капризно произнесла барышня, – пусть сегодня же и начинают.
– Слыхивал я, – начал было возмущаться Соловьёв, но повернул голову к агенту и, морща лицо, прошипел, – слышал?
– Так точно.
– Мне тебя учить не надо, но знай, в любой день приеду и проверю.
– Силантий Ефимыч…
– Пятьдесят лет уже Ефимыч, ступай.
Когда хозяин с дочкой уехали, Сергеев прошёлся по пустырю, несколько раз в разных местах останавливался то присядет, то наклонится, то голову чуть не свернёт.
Матрёна, хотя и был женщиной не любопытной, но не вытерпела, подошла, стояла, ничего не спрашивая, но, когда Сергеев посмотрел на неё, спросила:
– Кто таков этот? – И она кивнула уда—то за плечо.
– Силантий Ефимыч?
– Да.
– Хозяин мой.
– Видно, холопом у него был.
Агент окинул женщину презрительным взглядом, сжал губы и ничего не ответил.
– Так был?
– Сама ты, – хотел выругаться Сергеев, но удержался, – Силантий Ефимыч сами крепостным князя Гагарина в бытность были да вот ещё до реформы и себя, и семейство выкупили.
– А что ныне ему надо?
– Да домишко младшей доченьке построить обещал.
– Что не купил? Вона их сколько в столице?
– Строптива больно, – усмехнулся агент, не сводя глаз с раскрасневшегося от такого взгляда лица Матрёны, – сама начертала и вот хочет царицей жить.
– Сама? – недоверчиво сказала женщина.
– Сама, не сама, да самого дорогого, как его, – сморщил лоб Сергеев, – слово такое мудрённое… ах вот, арвитектор… так вот, она четыре дня ему рассказывала, какой дом хочет, пока Силантий Ефимыч не передумали.
– Значит, скоро соседи у нас будут, – задумчиво произнесла Матрёна и, не прощаясь, пошла к дому.
Глава тридцать восьмая. По старым следам
Штабс—капитан не слишком доверял гимназическим наставникам, не то, чтобы господин Нартов занимал большую должность в империи и перед ним могли лебезить, здесь другое, как и в каждой рабочей артели, честь мундира стояла во главе, и на взгляд Орлова, была превыше всего.