Петербургский сыск, 1870–1874

Москвин Игорь Владимирович

– Вы воспитанный человек, господин Иванов, так что попрошу не перебивать.

– Извините за горячность, просто ваши слова, – он пожал плечами, – применимы к половине жителей столицы и не несут ничего кроме пустоты. Ещё раз простите, больше такого не повторится.

– Ваша одежда довольно поношена, но вы содержите её в надлежащем виде. Постоянно чистите и, когда выпадает оказия, даже гладите её. Воротничок рубашки чист, вы не привыкли, чтобы вашей шеи касалась грязь. Не смотря на состояние костюма, вы следите за руками, они ухожены. На них нет ни рабочих мозолей, ни капельки

грязи, я думаю, недавно вы обрабатывали ногти пилкой. Вы не привычны к тяжёлому труду, воспитывались, скорее всего, в семье… – Иван Дмитриевич замолчал, но через секунду продолжил, – где были единственным ребёнком. Рано лишились матери, в каком возрасте не могу сказать, но, наверное, вам было около десяти. О хорошем воспитании говорит то, что вы употребляете к месту цитаты, допустим, последняя была из Второго Послания Римлянам, да и речь ваша c некоторыми особенностями произношения не простолюдина с рабочей улицы, а человека, воспитывавшегося в Москве. К тому же туфли стары, но сделаны, видимо, на заказ. Вы с ними не расстаетесь из—за удобства и готовы тратить на ремонт последние деньги, а не покупать новые.

– Браво, но, – самодовольство так и искрилось вокруг человека, назвавшегося Ивановым, – что могут рассказать старые туфли? Из них паспорта не извлечёшь.

– Простите, но вы не правы, – уголки губ Путилина поднялись в улыбке, – посудите сами. – Иван Дмитриевич театрально помахал в воздухе рукой, словно подбирал подходящее слово к идущей в жизни мизансцене. – на одежде вашей нет ни единой метки, да, если бы и были, то платье могло принадлежать другому человеку.

Незнакомец прикусил губу, понимая, к чему ведёт начальник сыска.

– А вот с обувью вы сплоховали и признали, – палец Путилина указывал на Иванова, – что туфли ваши, а значит, те три буквы под стёртым гербом принадлежат вам.

– Я… – начал незнакомец, но умолк.

– Вы думаете, что мои сотрудники устроили осмотр доктора для исследования вашего здоровья? Отнюдь, на вашем теле могли быть какие—то метки, следы от ран, вот вы сейчас ненароком тронули левой рукой рёбра, а это говорит о многом. След от пули, я полагаю?

Иванов вцепился побелевшими пальцами в колено.

– Именно, получена год тому. А это о чём говорит? Да, вы, сударь, дворянского сословия. Но я не об этом, а о туфлях и тех трёх буквах. После указанных мной некоторых особенностей: московского воспитания, дуэли, возраста, наконец, меток на туфлях. Вы и сейчас будете скрывать своё истинное имя?

Незнакомец молчал.

– Константин Петрович Ромашов, – отчеканил Путилин.

– Ваша взяла, – мужчина на стуле прикрыл глаза.

– Я не понимаю, зачем вам надо было вот так тратить жизнь, которая и так коротка, впустую?

– Господин Путилин, не надо нотаций, в своей жизни я наслышался их столько, что меня начинает тошнить от новой порции.

– Ваше право.

– Значит, меня в Москву?

– Да, ведь именно там, вами совершено убийство.

– Я думал скрыться от всего за обычную кражу.

– Человек предполагает, а Господь нами располагает.

– Увольте меня от философии, отправьте в камеру. – Ромашов поднялся, но не утерпел, спросил: – вы выводы обо мне

совершили по туфлям? – Константин Петрович посмотрел на свои ноги.

– Вам не повезло в том, что на днях я рассматривал журнал происшествий, так сказать, восстанавливал в памяти некоторые дела, по которым не задержаны преступники, так вот одно из них было о вас. Думаю, простое совпадение.

– Которое будет стоит мне каторги, – закончил за начальника сыска Ромашов.

Глава тридцать девятая. Время идёт, а следствие…

Жуков давненько не видел Ивана Дмитриевича таким опустошённым и усталым. Перед начальником сыска стоял стакан с чаем, над которым вился пар, но казалось, что ничего Путилин не замечал.

Миша стоял у двери и не решался пройти к столу, боясь потревожить хозяина кабинета. Да и докладывать, в общем, было нечего. Один подозреваемый в преступлении имел повод не беспокоиться об интересе к его персоне сыскного отделения, ибо находился совсем в другом месте, а не путешествовал с Мякотиным. Хотя результат и отрицательный, Жуков вспомнил гимназические занятия по математике, но всё—таки результат. Можно сосредоточиться на других ниточках, как говаривал иной раз Иван Дмитриевич. Баба с возу, лошади легче.

– Что тебе? – Наконец Путилин заметил помощника.

– Доложить по стрельнинскому делу.

– Итак вижу по твоему виду, что Нартов ни при чём, – отмахнулся начальник сыскной полиции, – видимо, мальчишка почувствовал себя взрослым и закрутил роман, – Путилин выделил последнее слово ударением на первый слог, – с какой—нибудь молоденькой служанкой, – и на скулах заиграли желваки.

– Именно так, – Жуков присел на краешек стула, – у них в доме прислуживает девушка, вот и…

– Не продолжай, – нахмурился Иван Дмитриевич и закусил губу. – С чего начали, тем и кончили. Ни подозреваемых, ни мало—мальски пригодной тоненькой ниточки, столько дней прошло, а всё впустую.

– Иван Дмитриевич, сами же говорили, что каждый сделанный шаг приближает нас к цели, пусть он будет маленький, пусть большой.

– Не надо, Миша, я головой понимаю, а вот на душе не только кошки скребут, – Путилин поморщился, – а что—то муторно. Разочарование приходит от жизни, сплошное разочарование. Вот мы варимся в котле человеческих страстей, я бы сказал, до того низменных, что опускаются руки.

– Иван Дмитрич, – начал помощник.

– Не надо, – теперь махнул рукой, – пустое всё… Не обращай внимания, видно, старею, вот и брюзжать начинаю по поводу и без оного… Так говоришь, Нартов не причастен?

– Получается так.

– Что ж, одной ниточкой меньше, – глаза начальника сыскной полиции сощурились, словно и не было в помине минутной слабости, пришла сосредоточенность на деле, остальное откинуто прочь, словно не нужный более груз.

Первым делом штабс—капитан Орлов явился на доклад к начальнику сыскной полиции, у которого уже находился с отчётом Миша Жуков.

– Я с вами, Василий Михайлович, согласен, что начинать надо с мякотинского брата Венедикта, Кронштадта и всё—таки петербургской квартиры господина Реброва.