Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача
Шрифт:
Отец назвал его нарочно – в саморазрушительном экстазе, когда я думал, что он задремал, а он-то знал, что уже умирает. Отец отомстил его именем мне, Севке, Антону, всем нам – за то, что мы погубили его.
Отец знал, что, если я полезу к Шубину в атомный институт, меня прикончат. Он предложил мне выбор.
Отец, прощай. Мы – квиты. Ты дал мне жизнь, ты же ее мне сломал. Из-за меня ли ты умер, или ты умер из-за Севки, или просто пришел твой час – не имеет сейчас значения. Вся эта жизнь подходит к концу…
В
– Ты знал, что мы братья?
– Да, – испуганно мигнул он. Наверное, это имел в виду Шурик, когда сказал мне, что не все еще готовы узнать правду. Чего-то надо было сказать ему, а что – я не знал. Просто обнял его и отошел, а он сказал мне вслед:
– Храни тебя Господь…
В пустых кронах деревьев ожесточенно дрались, кричали пронзительно вороны, вновь припустил сильнее дождь, и могильщики закричали:
– Все! Все! Прощайтесь…
Замелькали в глазах лица – набрякшее тяжелое Антона, кукольный лик его жены Ирки, проваливающееся в обморок мятое желтое лицо матери, проплыл невесомо гроб, опустилась крышка, исчезло навсегда улыбающееся лицо отца, застучал молоток, полыхнул пламенем крик, тяжелое сопение могильщика, скрип и стук опускаемого в яму гроба, дробный грохот посыпавшейся вниз глины, плач, сытое шлепанье блестящих лезвий лопат, уже не видно красного сатина обивки, и глина не стучит, а тупо чавкает, яма сровнялась с землей, и вырос ровный холмик…
Железная табличка «З. А. Епанчин», два венка, бутоньерка, внасыпку цветы. Я увидел, что Виленка ломает стебли цветов – все подряд.
– Зачем ты это делаешь?
– Не успеем уйти, целые цветы украдут…
Сумасшедший дом. Все, кто хотел в нем выжить, должны были переломиться.
Кто-то похлопал меня по спине. Обернулся – Эва с дочкой. Ее зовут Рита, бледнокартофельный росточек. Мы с тобой, Рита, две родные души, которые оставил здесь твой папка. Что станется здесь с тобой?
– Иди, Риточка, вперед, мы тебя сейчас догоним, мне надо с Алешей поговорить, – сказала ей Эва и обернулась ко мне. – Ну, что скажешь про нашего молодца?
– Ничего не скажу.
– Чего так?
– Это мы с тобой его с двух сторон подпихнули…
– Не выдумывай! – махнула она рукой и неожиданно засмеялась. – Я его даже уважать больше стала. Хотя мне тут дадут за него прикурить…
Я взглянул на нее: чуть заметно тряслись ноздри и зрачок был огромный, почти черный, во весь глаз. Видать, крепко с утра подкололась.
– А чего же ты не спрашиваешь про свою любимую? – сказала она с тем же ненормальным смешком.
– Ты все равно ничего не скажешь. Ты ее ненавидишь…
– Это верно, – легко согласилась Эва. – Но я тебя много лет любила, дурачок. – И добавила с болью: – Ничего ты не понимал
Мы дошли до ворот, она остановилась и сказала:
– Я на поминки не поеду. Давай здесь попрощаемся. – Она расстегнула сумку и достала сложенный лист бумаги, протянула: – На, спрячь, чтобы дождь не замочил…
– Что это?
– Это мое, личное, заключение о том, что твоя Ула Гинзбург психически абсолютно здорова. Распорядишься им правильно – меня погубишь, но ее вытащишь…
54. Ула. Вавилонская башня
К Клаве Мелихе ночью приходил и сожительствовал с ней Сталин.
Ольга Степановна придирчиво выспрашивала про обстоятельства и детали. Клава задумчиво поясняла:
– Мужик как мужик… но старенький… росту очень высокого… в шинели богатой… вроде генеральской… все чин чином…
– Это че – снилось тебе, что ли?
– Снилось!.. Как же! Приходил взаправду… с авосечкой… а там бутылка, ясное дело… колбаска копченая по четыре рубля… и лимон… Я, говорит, страшное дело как лимоны уважаю… От них вся сила происходит…
– Ну и что потом?
– Че! Че! Будто сама не знаешь – че потом бывает!.. Легли мы с им…
– И как он?
– Обыкновенно! Я ведь не себе для удовольствия… а ему… из уважения…
– Вот и врешь!
– Че это я вру?… Че это я вру? – загудела, накаляясь, Клава. – Ты на меня щас не смотри… я на воле такая хорошенькая была… да… хорошенькая такая… мне даже однажды офицер в трамвае место уступил…
– Врешь! – ликовала Ольга Степановна. – Коли ты правду говоришь, где же бутылка, которую вы выпили? А? А? А?
Забулькала, тяжело, с присвистом задышала Клава, забормотала быстро и вдруг с ревом бросилась на Ольгу Степановну:
– Ты ее скрала… хабалка проклятая… сдала за двенадцать копеек… и мне же в душу плюешь… Я те щас… Шпионка проклятая…
Они вцепились друг другу в волосы, к ним бросилась Анна Александровна, Света безучастно и мертво смотрела в потолок, а я испуганно заголосила, и, осыпаемая с двух сторон ударами, Анна Александровна прикрикнула на меня:
– Молчи, няньки сейчас прибегут. На собак волка не зовут…
Но няньки и так уже явились, привлеченные воплями дерущихся. Отшвырнули к стене Анну Александровну, легко – одними затрещинами – загнали в кровать Ольгу Степановну, а вот с Клавой им пришлось повозиться всерьез. Они молча и мрачно, очень деловито пинали и тузили ее, тяжело валили на пол, пока медсестра принесла мокрую простыню и полотенца.
– Давай, давай, отсюда сподручней, крути сюда, давай – мне ловчее будет, – запышливо возили они ее по полу, запеленывая постепенно в простыню и утягивая полотенцами. За три минуты они превратили Клаву в белый влажный кокон, слабо шевелящийся на линолеуме.