Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача
Шрифт:
И если такая кощунственная, святотатственная мысль возникла и произнесена вслух, значит этот вопрос решен окончательно и бесповоротно.
Но жуткий полет через мглу растерянности и страха длился у него ровно один миг; он сразу же спросил ровным голосом:
– И вы, конечно, располагаете вескими доказательствами моей вины?
– Конечно располагаем, – сказал я негромко, и он мгновенно обернулся, остро вперился, и я видел, как он взвешивает меня гирьками своей жидовской пронзительности, как щупает, оценивает меня взглядом старого опытного диагноста, соображая – главнее я свинорожего майора за столом, есть ли смысл со мной разговаривать,
Но ничего не решил, потому что я был в штатском, не сидел, развалясь, за ореховым столом и не тряс ногой, нянча черта, не орал и не грозился, а медленно прогуливался по кабинету. Возможно, он бы и пренебрег мною в своей напуганной, но еще не сломленной еврейской гордыне, кабы я, неспешно фланируя, не вышел из его поля зрения, неторопливо двигаясь в тот угол, где за маленьким столиком на привинченном к полу табурете сидел разрушенный Розенбаум, и Коган против своей воли, давя изо всех сил в душе своего иудейского гордыбаку, стал опасливо поворачиваться на стуле вслед за мной, пока я не уселся на маленький допросный стол и дружелюбно положил руку на плечо чуть дышавшего Разъебаума, и таким образом все заняли идеальную позицию для перекрестного допроса: в красном углу за столом ухмыляющийся Минька, посреди кабинета Коган, вынужденный теперь вертеться на две стороны, и в противоположном углу, который, надо полагать, Когану казался черным, – мы, то есть я и некогда похожий на Троцкого Разъебаум, загримированный теперь Трефняком под театральную маску страдания.
– …И еще какие доказательства! – сказал Минька, и Коган повернулся к нему.
– Что же это за доказательства, позвольте полюбопытствовать? – спросил он, утратив интерес ко мне.
– Вот они, эти доказательства… – сказал я по-прежнему тихо, и Коган резко обернулся ко мне. А я сложил вместе ладони, растопырив пальцы, и этими вялыми разжатыми пальцами постучал Розенбаума по черепу, и в кабинете раздался сухой костяной треск. – Вот здесь полно доказательств вашей преступной деятельности…
Коган молчал мгновение, и тайный злой гонор пересилил в нем страх, высокомерие брызнуло из него, как сок из спелого арбуза.
– Вы… вы… вы стучите по голове врача… своими… своими руками… врача, который спас от страданий и смерти тысячи больных…
Минька глубоко заметил:
– Ха! Спас! Спасители хреновы! Чего жид не сделает, чтобы замаскировать преступные планы…
Коган рванулся в его сторону, выкрикнул хрипло:
– Какие планы? О чем вы говорите?.. Где же я нахожусь, боже мой?!
– Вы находитесь в Следственной части Министерства государственной безопасности СССР, – степенно сказал Минька, – которому стали известны ваши планы уничтожения руководящих советских кадров во главе с Иосифом Виссарионовичем Сталиным. И этот вот вонючий Разъебаум уже рассказал нам о совместных с вами делишках…
Коган горько покачал головой:
– Доктор Розенбаум – мой ученик. Ничего он не мог вам сказать обо мне плохого. Ученик не может оклеветать учителя, не может признать его злодеем…
– Ой ли? – подал голос я, и Коган снова развернулся, и с каждым таким поворотом он дотрачивал остатки уверенности.
– Неужели не может? – озабоченно интересовался я. – А вот эта газетка вам ничего не напоминает?
И протянул ему старую, уже изжелтевшую от времени «Правду», а Коган стремительно выкинул вперед руки, отталкивая от себя волглый газетный
– Без очков, наверное, не рассмотрите? – спросил я предупредительно. – Давайте сам найду… Где это тут напечатано?.. Запамятовал что-то… Ага… Ага… Вот, вот – на второй страничке… «СМЕРТЬ ПОДЛОМУ УБИЙЦЕ!» – письмо в редакцию честных советских врачей, требующих беспощадного отношения к грязным отравителям Плетневу и Левину, замаскировавшихся под личиной врачей и убивших великого пролетарского трибуна Максима Горького… Не помните такого письма? А-а?..
Коган молчал, спрятав за спину руки. Минька от удовольствия тихо хихикал и кусал свои обломанные половинчатые ногти. Трефняк не вслушивался в мои слова, но по тону улавливал, что бить пока никого не надо, и сосредоточенно думал о чем-то – наверное, о плутующей плутоуке.
И Розенбаум поднял на Когана глаза, будто налитые йодом.
– Значит, забыли, – вздохнул я огорченно. – Ай-яй-яй! А письмо-то интересное! Как возмущены честные врачи подлым шпионом профессором Плетневым! Вот послушайте, как красиво сказано и очень убедительно: «…изверги и убийцы растоптали священное знамя науки, осквернили чудовищными преступлениями честь ученых…». И подписи – Мирон Вовси, Николай Зеленин, Егоров… так… так… так… вот еще один честный врач – Моисей Коган. Это ваш родственник? Или однофамилец? А может, перепутали в редакции – это не подпись вашего брата Бориса Когана?
– Это… я сам… это моя подпись… – выдавил из себя Коган.
– Не может быть! – закричал я испуганно. – Мне точно известно, что ученик не может признать учителя злодеем! Ведь профессор Плетнев – ваш учитель? Я ведь не ошибаюсь?..
Ох, долго молчал Коган, пока наконец смог разъять уста и шепотом сообщить:
– Н-нет… не ошибаетесь… Но нас собрал заместитель наркома НКВД Агранов… показал признание Плетнева…
– И вы поверили? – охнул я от неожиданности.
– Поверил…
– Понимаю вас, – сочувственно покачал головой я. – На вашем месте у меня бы тоже ни на миг не возникло сомнения, что великий гуманист – молодой парень шестидесяти восьми лет, здоровенный чахоточник, атлет без одного легкого и с сильным циррозом, алкоголик с двумя инфарктами – сам по себе умереть не мог ни за что! Только вредительская рука Плетнева смогла вырвать гения советской литературы из наших рядов. Даже я – совсем не врач – это отлично понимаю…
Минька радостно, сыто загоготал, хлопая себя ладонями по брюху, и Трефняк, сообразив, что я, видно, крепко пошутил, тоже заржал по-сержантски.
Куда же делась ваша еврейская надменность, дорогой гражданин Коган? Как быстро стыд и страх растворили вашу гордыню!
Залепетал растерянно:
– Агранов показывал документы… Плетнев на процессе признавался… Агранов ведь был замнаркома, член ЦК…
– Э-эх, не надейтесь на князи, на сыне человеческия – сказано в Псалтири. Агранов-то давно расстрелян…
– Но мы ведь не могли тогда знать, что все это подделки! – воскликнул с отчаянием Коган.
– Подделки? – удивился я. – У нас подделками не занимаются. Плетнев изобличен и расстрелян по заслугам. И Агранов расстрелян – по своим заслугам. И у вас нет выхода, кроме чистосердечного признания…
– Господи, что же происходит? – закричал Коган. – Чего вы хотите от меня?
В круглом канцелярском графине мерцал блик от электрической лампы, скрипели хромовые сапоги Трефняка, густо сопел Минька, всхлипывал Розенбаум.