Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача
Шрифт:
Но тогда он был. И безраздельно властвовал у кормила вагона, и, наверное, дело свое секретарское хорошо знал, потому что в какой-то момент вдруг проворно вскочил из кресла, будто невидимый для остальных сигнал получил, и распахнул дверь абакумовского кабинета.
И толпой вывалились командиры: замминистра Кобулов, Селивановский, Агальцов, Гоглидзе, начальник политической разведки Фитин, начальник контрразведки Федотов, начальник Четвертого Главного управления Судоплатов, начальник следствия Влодзимирский… Начальники. Тьма начальников.
И последним, закрыв за собой дверь, Крутованов.
Видимо, серьезная там шла тусовка: у Крута была закушена губа и еще подрагивал желвак на щеке. Увидел меня, улыбнулся, как оскалился, чуть подмигнул, провел легонько ладонью по своему английскому, струночкой, пробору в светлых, слегка набриолиненных волосах:
– Хорошо, что увидел вас, – бросил он быстро и похлопал меня по спине. Но руки не подал. Он никому никогда не подавал руки. Может быть, свояку только, Георгию Максимильянычу. А нам – нет.
– …Зайдите ко мне через пару дней, у меня есть для вас дело, – сказал он. На «вы». Он говорил «вы» даже арестованным. Наверное, и жене своей говорил «вы» – из уважения к мужу ее сестры, к свояку, значит.
– Слушаюсь! – вытянулся я.
Он откинул голову, осмотрел меня еще раз, будто приценивался, и решительно тряхнул головой: «Да, это для вас дело…»
Он ушел, а у меня противно заныло в животе. Уж конечно, не от угрызений совести. Мне не нравилось, что я им всем сразу понадобился. Это добром не кончится.
А тут Кочегаров подтолкнул меня в плечо:
– Заходи…
И я вошел в зал заседаний министра страхования России.
Рабочий день кончился, и главный страховщик, под крепким газом, сидел в кресле, положив ноги на низкий столик. В руках держал пузатую бутылку «Хейга» и хрустальную рюмку, полную соломенно-желтой влаги.
Посмотрел на меня злым глазом, опрокинул рюмца, долго морщился, пока не сообщил досадливо:
– Виски! Виски! Дерьмо. Паленая пробка. И чего в них, висках этих, хорошего? Одно слово – дурачье! – вся эта иностранщина…
– Да уж чего хорошего – кукурузный самогон! – готовно согласился я.
Абакумов с интересом рассматривал этикетку на черной бутылке, внимательно вглядывался в непонятные буквы, медленно шевелил сухими губами:
– Не…и…д… Неид… Называется «Неид»… – и озабоченно спросил меня: – Как думаешь, Пашка, если б собрать всю выпивку, какую я за всю жизнь слакал, наберется цистерна?
– Железнодорожная или автомобильная? – уточнил я.
– Железнодорожная, – подумав, сказал министр.
– Пульмановская или малая? – всерьез прикидывал я.
– Ну, малая, – махнул рукой Абакумов.
– Малая наберется, – заверил я.
– И я так думаю, – печально помотал головой министр. – И не пить нельзя: жизнь не дозволяет.
– Печень от выпивки сильно огорчается, – заметил я глубокомысленно.
А он захохотал:
– Я, Пашка, до цирроза не доживу. Я
– Зачем же тогда умирать, товарищ генерал-полковник? Живите на здоровье, нам на радость. Мы же вас все любим…
– Знаю я, как вы меня любите! Шакалы! Меня на всей земле один Иосиф Виссарионович любит! И ценит!.. А на вас – на всех! – положить мне с прибором! И подвесом…
Мне показалось, что он не только пьян – он бодрится, он успокаивает себя.
– Ладно… – сплюнул долгой цевкой на толстый ковер. – Досье принес?
Я молча протянул стопку листов. Абакумов отодвинул их далеко от глаз, долго внимательно читал, иногда хмыкал от удовольствия, хихикал, подмигивал, цыкал пустым зубом, потом повернулся ко мне и обронил лениво:
– А что же ты агентурное дело не принес? Этого… – Он взглянул на лист. – Дыма этого самого?..
– Виктор Семеныч, я же не знал, что вы им заинтересуетесь. А во-вторых, вы своим приказом запретили выносить из кабинетов агентурные дела. Ну и потом… я вот у ваших дверей встретил Крутованова – хороши бы мы были, полюбопытствуй он заглянуть в мою папочку…
– Ну-ну… – вяло, раздумчиво помотал он башкой, не обратив внимания на мое нахальное «хороши бы мы были…». Опустил опухлые веки, спросил безразлично: – А ты нешто знал, что встретишь здесь его?
– Я это всегда допускаю, – заметил я.
– Ну-ну, – снова бормотнул он и – как всегда без нажима, будто случайно вспомнил – сказал: – Сопроводительный рапорт к досье ты почему не написал? Так, мол, и так, сообщаю вам, дорогой шеф, что мною получены следующие данные… А-а?
– Виктор Семеныч, я же ведь стараюсь не за страх, а за совесть – и поручения ваши люблю выполнять вдумчиво…
– Вдумчиво… хм… Ну и чего ж ты удумал, старатель?
– Что пули из говна не льют. Этот материал – пуля. И поднимете вы досье, я полагаю, о-очень высоко. О-очень! Станет Он читать рапорт – кто такой Хваткин? Опер? Подполковник? Гиль, роженец! Дрянь! Куда лезет, поросенок неумытый?! А если подпишет рапорт генерал-лейтенант Мешик – вот это уже совсем другой коленкор!
– Мешик? – переспросил министр, не открывая глаз, и был у него вид дремлющего усталого человека. Но я-то знал, что он не дремлет, и глаза прикрыл потому, что быстро и зло соображает, и никакой он не усталый человек, а затаившийся в насидке кровоядный зверь, готовящийся к прыжку.
– Конечно, Мешик, – заверил я. – Если рапорт подпишет Хваткин, то это не пуля, а бекасиная дробь. А если Мешик – жакан, медвежачий снаряд…
– Почему? – приподнял рисованную бровь Абакумов.
– Потому что если досье идет за моим рапортом, то Мешик – чистый бескорыстный свидетель. Он мне камень отдал, я это подтверждаю в рапорте, и с него взятки гладки… Чего там дальше с алмазом происходило, он знать не знает и знать не желает. А ведь дело-то не так обстоит.