Петля. Том 2
Шрифт:
– Я заметил. Он смышленый парнишка. Умен, не по годам.
– Пугает меня этот его ум.
– Бояться тут нечего. Но я бы сказал, что бесенку нужен наставник. Учитель. И, кстати, я не против давать ему уроки, – осторожно предлагает Тито.
– Вот, значит, как? – голос Хакобо вдруг становится едким и язвительным, – Небось, давно об этом мечтал?
– С самого его рождения, – ничуть не смущаясь, признается профессор, – А что?
– И чему ты собрался его учить? Он итак как полоумный с этими книжками, а ты собираешься еще добавить?
– Тебе бы нужно гордиться этим, а не осуждать. Или, тебе просто обидно, что твой мальчишка тебя переплюнул?
– В
– Да, во многом.
На какое-то время Хакобо отворачивается, решая, следует ли ему принимать эти слова, как оскорбление, следует ли ему вообще сейчас поднимать эту тему… И так и не придя ни к какому выводу, резко бросает:
– Ну и черт с ним! Захочет ходить к тебе на занятия, я мешать не буду. Сейчас мне главное, чтобы он понял и принял тот факт, что этот малыш будет жить с нами, в моем доме. Все.
– Поставишь его перед фактом, не дав решить самому? Не слишком правильно…
– Нечего решать. Я решил. Если он мне сын то, должен будет это принять.
– А если не примет?
Хакобо поджимает и без того тонкие губы, давая понять, что отказывается даже думать над подобной проблемой.
– Если твой сын его не примет, – настойчиво повторяет Тито, – можешь отдать его мне.
– Кого из них? – холодно шепчет индеец.
– А тебе все равно?
– Нет. Уже нет.
Индеец опускает взгляд на белокурую головку, покоящуюся на его руке. Суровость сползает с его лица, словно пугливая согнанная тень, глаза поблескивают влагой накатывающих слез.
– Господи… Бедняга! Тито, я так виноват перед этим малышом! Мне и жизни не хватит, чтобы искупить вину. Я никому его больше не отдам. Никогда. Готов сделать все, что угодно, лишь бы он простил меня! Я молюсь, чтобы он забыл, что это из-за меня…
– По-моему, сейчас нужно в первую очередь молиться, чтобы он выжил, – тихо перебивает его профессор, уставившись на дорогу, – Если он выживет, молись, чтобы он оказался нормальным. Этот малыш был свидетелем того, как мы убивали его родных, и сам пережил такие ужасы, что даже трудно представить. Чудо, если после всего этого, он сохранит хоть крупицу рассудка. Ты сам видел, что творилось с ним пару часов назад. Он не говорит и не понимает. И я не уверен, что он сможет когда-нибудь научиться этому. Но если это произойдет…если он хотя бы начнет понимать…Тогда и решим, что он должен помнить, а что ему будет лучше забыть.
– А ты сможешь…? – тихо спрашивает индеец, но не слышит в ответ ничего, кроме разочарованного вздоха и всхлипа.
Снова проверяет пульс мальчика, подносит руку к его носику. Как утешает это легкое дыхание – этот едва ощутимый теплый ветерок, крадущийся по коже руки! Робкие потуги ухватившейся за соломинку жизни…
Держись, маленький, ты должен выжить! Мы справимся! Все для тебя сделаю! Слышишь? – Все! Только дыши, сынок! Просто дыши, мой милый…
– Как же все-таки его зовут? – проговаривает Хакобо, – мне бы хоть это узнать.
– Да как уже узнаешь? Вряд ли, этот урод называл мальчонку по имени.
– А ты сам, разве, не… Я имею в виду, разве, МакЛейн тебе не говорил?
Угрюмо и молча профессор мотает головой.
– Ладно. Ну, раз я даю ему новую жизнь, значит, дам и новое имя. Отныне он – …
II
Террористы?
Мы террористы…
Нет, это не звучит гордо. Это звучит… нелепо.
С яростью комкаю и выбрасываю в ведро так не вовремя попавшуюся в
И без того кошки на душе скребут, а тут еще это – «террористы»…
Я даже не понимаю, что эти журналисты хотят сказать, обвиняя нас в терроризме.
Террорист – от слова «террор» – страх. Мы не ставим свое целью запугать. Мы по-прежнему лишь хотим освободить народ. Дело не в так называемом «терроре» – дело в тиране.
Убийства в «Континентале»? Да, это сделали мы. Жертвы? Да – не без этого. К сожалению. Но без этого – было никак. Это наш способ действовать. Не запугивать, а целенаправленно пустить волну по всей вертикали власти. Так, чтобы она смыла того, кто стоит во главе. Утопила этого «благодетеля», заковавшего в цепи нашу страну. Странно. Мне даже в голову не приходило, что это можно назвать терроризмом… Впрочем, чего я ожидала? Это ведь просто точка зрения. Вот для моего папаши и всей той правящей верхушки мы, действительно, террористы. Независимой прессы в нашей стране нет, поэтому неудивительно, что нас окрестили террористами в газетах. В нашей стране нет независимого мнения, поэтому нас считают террористами даже те, чью свободу мы отстаиваем, в чьих интересах ведем нашу войну. «Рабское сознание», как выражался Алессандро… Сколько лет Моисей водил народ по пустыне, чтобы искоренить его? И неужели «раб» оказался настолько силен, настолько живуч, что целое поколение было заражено им, как неизлечимой болезнью?
Мы не собираемся ждать, пока умрет «последний, рожденный в неволе». Но постепенное перевоспитание «раба», на которое мы когда-то уповали, не принесло значительных результатов. Наверное, оно было уж слишком «постепенным». Наверное, и в самом деле болезнь раба была настолько запущена, что требовалось радикальное лечение. Хирургическая операция. Много крови и никакой анестезии… Рамин в это верит. Теперь Алессандро верит ему.
Во что верю я? А ведь иногда стоит просто встать и разобраться, где, на каком этапе, я потеряла собственную веру и поддалась чуждому мне прозелитизму? Хотя, нет – лучше не разбираться в этом вовсе, иначе придется признать, что собственной непоколебимой веры во что-либо у меня никогда и не было…Сначала отец, потом Америка, потом Алессандро и наконец, Рамин – вот они – вехи моей аморфной истины.
Впрочем, насчет Рамина я еще не уверена…
Но террористы?! Как все-таки странно и мерзко звучит это слово! Нет, в него я точно не верю. Это их мнение. Их предвзятое, ЗАВИСИМОЕ мнение!
В нашей стране вообще нет независимости. Только мы – исключение. Мы – единственная оппозиция вседозволенности нынешнего скрытого и лицемерного диктата. Того, что прикрывает свою истиную суть ширмой слащавой лжи, полагаясь на наивность её слушающих и в неё беспрекословно верующих. Это удручает, невыносимо гнетет. Но мы боремся за свободу. И, наверное, я верю в свободу. Как верю в него – в Алессандро – в человека, которому я сдалась, и которого я люблю больше жизни. Только вот…
…придвигаюсь ближе к нему, сопротивляясь мучительному желанию прижаться к его телу, ощутить тепло, близость…
…только вот, все изменилось. Все слишком изменилось.
Теперь Рамин решает, как действовать. Алессандро был инициатором – пророком этой идеи. Она родилась его словами. Но когда заканчивается время слов, приходит время действий, и появляются такие люди, как Рамин. Он жёсток, хладнокровен, решителен. Он сказал: «Это война» – и мы это приняли. Он сказал: «Нужно ликвидировать ключевые фигуры» – и мы с этим согласились. Он сказал: «Понадобятся бомбы»…