Петля. Том 2
Шрифт:
– Пригласишь меня на свадьбу?
– Обязательно!
Я снова играючи треплю его кудри.
– Ну, братишка! Ну, ты Дон Жуан! А чего это ты тогда разлегся у меня на коленках?! Как-то это нехорошо, раз у тебя уже невеста имеется!
Он смущается еще больше. Но не встает.
– Да, что такого?! Просто так удобно лежать…и приятно.
– Ну да! Знаю.
Мы хохочем, так непринужденно и весело, и болтаем еще о чем-то далеком и прекрасном, о чем-то другом, новом и светлом, о чем-то другом, обитающем в мире грез и мечтаний, и снова радостно хохочем, пока наш союзник – ветер перемен, устав от нашего празднословия и порядком освирепев, не начинает презрительно бросать нам в лица пучки жухлой травы, сухие листья и пыль. Она слепит глаза, скрипит на зубах, и напрасно мы
– Вот он, твой ветер перемен! – говорю я сквозь гул пыльной бури, прикрывая рот ладонью.
– Что?
– Говорю, не все перемены к лучшему!
– Бывает! Ты иди в дом!
– А ты?
– Надо кое-что доделать, пока Рамин не вернулся. Иди. Я не долго. Обещаю.
Да, не все перемены к лучшему… И сейчас я думаю не о ветре.
III
Нет тебя смутило даже не то, что твой брат вдруг оказался белым – об этом ты, кажется, вообще тогда не подумал. Но первое, что резануло сердце – это убогое состояние малыша: сплошь кости, обтянутые пятнистой и бурой от синяков кожей, перебинтованное тело, лиловые следы на шее, на запястьях, и глаза – глаза, завязанные черной тряпкой. Когда отец подъехал вместе с ним к дому и осторожно передал его тебе в руки (мальчик даже не мог сам устоять на ногах – настолько он был слаб), а ты инстинктивно прижал его к своей груди: такого маленького, легкого и хрупкого… И то ли от неведомого доселе сострадания, то ли от еще от какого-то чувства, не умещающегося в пределы одного слова – чувства, похожего на брошенного котенка, прокравшегося в сердце, и свернувшегося там дрожащим живым клубком – ты уже в этот самый момент подумал «Мой младший брат – мой chaq’». Отнес его в дом, усадил перед собой на топчан, и, не смотря на запреты отца – «не трогай, у него пока глаза болят, и свет пугает» – стянул-таки с мальчика эту жуткую повязку. «Не нужно боятся, chaq’. Все хорошо. Оглянись – ты теперь дома», – говорил ты, а сам никак не мог решить, нравится ли тебе этот обнажившийся взгляд тающего ледника, или страшит…
Был уже вечер, солнце почти полностью скрылось за горизонтом, и, поскольку ты еще не успел разжечь лампадку, в доме царил приглушенный ласковый полумрак. Никакого яркого света. Но, судя по всему, даже эти отголоски заката были слишком ослепительны для привыкшего жить в кромешном мраке малыша. Сначала он долго и часто моргал, потом, наконец-то сумел сфокусировать зрачки на твоем лице, сощурился. Из-за этого создалось странное впечатление будто он не посмотрел на тебя, а боязливо и робко подглядел откуда-то изнутри своего далекого мирка…Спустя минуту начал привыкать, приспосабливаться. Чуть всколыхнулись его губы, задавая неведомый вопрос.
– Что? Я не расслышал.
Он повторил. И снова – без единого звука.
Ты лишь пожал плечом:
– Ладно. Мы еще научимся понимать друг друга.
Скрипнула дверь – это отец, расседлав лошадь, вошел в комнату, и, встрепенувшись, братик в тот же миг мышкой шмыгнул под стол, забился в самый угол…Как обжигающе холодно сверкали оттуда его округленные страхом глазенки, как пристально и неотрывно следил он за каждым отцовским движением! Тогда Сани еще боялся папы. Он многого боялся. Нужно было что-то делать. Не жалеть – жалость это унижение, а помочь. Не щадить – пощада – это признание своего превосходства, а спасти. Ты это понимал…В отличие от отца, ты понимал, придется быть жестким. Самого коробило от того, что приходилось делать и говорить в тот самый первый день, но так было нужно.
– Рамин, оставь! Не дави на него. Он не выйдет к нам, пока не привыкнет, хоть и голоден, – с горечью сказал отец, разливая по чашкам разогретую похлебку, – иди, поставь ему тарелку туда, под стол и отойди подальше.
– Нет. Мой брат – не собака, чтобы питаться с пола. Захочет есть, сам вылезет, – категорично заявил ты.
– Он пока не сделает этого. Разве не видишь, как он боится!
– Это его проблемы. И его решение.
– Рамин, он уже несколько дней не ел и пережил такое, что даже трудно представить! – настаивал отец, – Посмотри, в каком он состоянии! Видишь же, как он дрожит?
– Выползет оттуда и поест. А если предпочтет и дальше сидеть там, вжавшись в угол и трясясь от страха, то умрет с голоду.
– Как ты можешь быть таким жестоким?! Не смей с ним так обращаться!
– Я обращаюсь с ним, как с человеком, и хочу, чтобы он вел себя, как человек, а не как затравленное животное. И я не буду потакать его страхам.
А когда отец, махнув рукой, все-таки сам понес тарелку под стол малышу…Как же это тебя взбесило! Как вскипело в крови! Грубо отобрал, поставил обратно наверх, на столешницу и тут же, не успев и слова произнести, получил от отца увесистую оплеуху.
– Ладно… – прошептал ты, потирая горящую щеку, – Раз он будет есть с пола, как животное, так, может, пусть и спит на улице?! Нечего диким зверям делать в доме!
Ты сказал это, зная, что снова получишь пощечину. Ты сказал это специально отцу, даже не подозревая, что твой братишка все понимал. Каково же было твое удивление, когда посередь ночи, после того как беспокойно ворочавшийся на своем топчане отец, наконец, задремал, маленький дикарь выполз из-под стола и, придерживаясь за стену, поплелся прочь из дома. Ты выждал минут 15, решив, что мальчик просто вышел по нужде. Но тот все не возвращался. Тогда, накинув куртку, ты отправился следом за ним. Озноб пробрал до кости, как только ты вышел на улицу, протяжно завывал ветер, и моросил мелкий дождь, похожий на сыпавшиеся с небес миллиарды ледяных игл. По крошечным следам босых ступней, оставленным в отсыревшей почве, которые, впрочем, вскоре превратились в бороздки от коленок и отпечатки ладошек, ты быстро нашел Алессандро…Братик как раз дополз до обрыва, и замер, съежившись на самом краю: полураздетый, в одних подранных брючках, которые едва держались на его трясущемся от холода костлявом теле. Что-то щемящее и пугающее было в его облике, что-то потустороннее и неподвластное отражалось в его заворожено наблюдающих за всполохами зарницы глазах.
– Ты чего здесь? Пошли в дом, – тихо проговорил ты, приближаясь к нему. Настойчиво потянул Сани за руку. Тот резко выдернулся, чуть отполз в сторону.
– Да ладно тебе… Зачем себя так ведешь? Себе ведь хуже делаешь.
Малыш проигнорировал твои слова. Или не понял?
Нет, все он понял… Все.
– Это из-за того, что я тогда сказал? Собираешься теперь ночевать на улице? – догадался ты.
Сани опять не ответил. Даже не кивнул. Но этот гордый обиженный взгляд, которым мальчик наградил тебя, был красноречивее любых слов.
– И ты думаешь, я оставлю тебя здесь одного? – сел рядом с ним, – Ну уж нет. Мы теперь братья. Значит, либо мы оба люди, либо оба звери. По-другому – никак.
Ты стащил с себя куртку, накинул ее на дрожащие плечики Сани.
Аметистово-лиловые вспышки опаляли облака, словно крылья бабочек, отчаянно бьющиеся изнутри о тугую сеть паутинного кокона, и крался к пойманной добыче гигантский невидимый паук, нисходя голодным раскатистым рыком грома. Над долиной, над лесом, над вершинами гор полыхала эта жестокая небесная баталия, окроплявшая землю бесцветной ледяной кровью. И еще долго вы сидели рядом друг с другом: неподвижные, безмолвные, зачарованные… А потом белый малыш придвинулся, прислонился к тебе, доверительно прижав головку к твоему плечу. Его дыхание было ровным, медленным, убаюкивающим… «Все позади, chaq’. Теперь мы вместе. По-другому – никак. Отдыхай» – прошептал ты, подхватывая брата на руки…
IV
Мы стали убийцами – вот в чем все дело. Вот – главная перемена, произошедшая со всеми нами. И пусть для Алессандро и Рамина – убийства, как оказалось, уже давно стали делом привычным. И пусть для меня, Анхеля и Тересы ты бойня была не первой человеческой кровью на наших руках и совести, но именно произошедшее в «Континентале» знаменовал наше окончательное и необратимое превращение в убийц: коварных, расчетливых и беспощадных.
Это произошло неделю назад…А кажется, будто вчера…