Петр Чайковский. Бумажная любовь
Шрифт:
Ум метался в поисках выхода из создавшегося положения, сердце колотилось в груди, желая поскорее разорваться и положить конец горю, лицо скривилось в гримасе.
И в этот миг Антонина Ивановна бросилась к нему на колени, обхватила его лицо руками и стала обильно слюнявить его поцелуями, больше похожими на укусы.
Вначале он опешил, но, придя в себя, собрал все силы и резким толчком отшвырнул ее от себя.
С ним случился припадок — скрутили судороги. Это было наследственное — от деда по материнской линии. Она не пыталась облегчить его страдания — напротив, металась по комнате и кричала, кричала, кричала:
— Мне двадцать восемь лет! Я еще так молода! У меня чувства! Я женщина!
— Вы сломали мне жизнь, ничтожный человек! Вы выставили меня на посмешище! Зачем вы добивались моей руки, негодяй?! Чтобы тотчас же после венчания отвергнуть меня?!
Алеша прибежал только тогда, когда она сорвалась на визг и застучала ногами в пол:
— И-и-и-и-и!
Петр Ильич обнял его и зарыдал в голос.
Придя в себя, он попросил Алешу удалиться и сухо известил Антонину Ивановну:
— После всего, что произошло, нам лучше расстаться… на время. Вы можете оставаться здесь, потому что завтра же я уеду к сестре в Каменку.
Антонина Ивановна не осмелилась возражать, лишь уточнила:
— Именно здесь, в этой квартире? Или вы позволите мне подыскать что-то поприличнее?
— Делайте, что считаете нужным, — тихо ответил он.
— И еще я хотела бы нанять кухарку.
— Кухарку так кухарку, — сказав эти слова, он прикрыл глаза и тут же, прямо в кресле, заснул.
Спустя несколько дней, в Киеве, он напишет Надежде Филаретовне: «Я уже писал Вам, что женился не по влечению сердца, а по какому-то непостижимому для меня сцеплению обстоятельств, роковым образом приведших меня к альтернативе самой затруднительной. Нужно было или отвернуться от честной девушки, любовь которой я имел неосторожность поощрить, или жениться. Я избрал последнее. Мне казалось, во-первых, что я не премину тотчас же полюбить девушку, искренно мне преданную; во-вторых, я знал, что моя женитьба есть воплощение самой сладостной мечты моего старого отца и других близких и дорогих мне людей.
Но как только церемония совершилась, как только я очутился наедине с своей женой, с сознанием, что теперь наша судьба — жить неразлучно друг с другом, я вдруг почувствовал, что не только она не внушает мне даже простого дружеского чувства, но что она мне ненавистна в полнейшем значении этого слова. Мне показалось, что я или, по крайней мере, лучшая, даже единственно хорошая часть моего я, т. е. музыкальность, погибла безвозвратно. Дальнейшая участь моя представлялась мне каким-то жалким прозябанием и самой несносной, тяжелой комедией. Моя жена передо мной ничем не виновата: она не напрашивалась на брачные узы. Следовательно, дать ей почувствовать, что я не люблю ее, что смотрю на нее как на несносную помеху, было бы жестоко и низко. Остается притворяться. Но притворяться целую жизнь — величайшая из мук. Уж где тут думать о работе. Я впал в глубокое отчаяние, тем более ужасное, что никого не было, кто бы мог поддержать и обнадежить меня. Я стал страстно, жадно желать смерти. Смерть казалась мне единственным исходом, — но о насильственной смерти нечего и думать. Нужно Вам сказать, что я глубоко привязан к некоторым из моих родных, т. е. к сестре, к двум младшим братьям и к отцу. Я знаю, что, решившись на самоубийство и приведши эту мысль в исполнение, я должен поразить смертельным ударом этих родных. Есть мною и других людей, есть несколько дорогих друзей, любовь и дружба которых неразрывно привязывает меня к жизни. Кроме того, я имею слабость (если это можно назвать слабостью) любить жизнь, любить свое дело, любить свои будущие успехи. Наконец, я еще не сказал всего того, что могу и хочу сказать, прежде чем наступит пора переселиться в вечность. Итак, смерть сама
Чем дальше он удалялся от дома, где осталась Антонина Ивановна, тем лучше становилось ему.
Жизнь возвращалась… Чайковский поспешит обрадовать Надежду Филаретовну: «Не знаю, что будет дальше, но теперь я чувствую себя как бы опомнившимся от ужасного, мучительного сна или, лучше, от ужасной, долгой болезни. Как человек, выздоравливающий после горячки, я еще очень слаб, мне трудно связывать мысли, мне очень трудно было написать даже письмо это, но зато какое ощущение сладкого покоя, какое опьяняющее ощущение свободы и одиночества!»
Будущее уже рисовалось ему в светлых тонах. Даже и с Антониной Ивановной. Он пишет в том же письме к Надежде Филаретовне: «Если знание моей организации не обманывает меня, то очень может быть, что, отдохнувши и успокоивши нервы, возвратившись в Москву и попавши в обычный круг деятельности, я совершенно иначе начну смотреть на жену. В сущности, у нее много задатков, могущих составить впоследствии мое счастье. Она меня искренно любит и ничего больше не желает, как чтоб я был покоен и счастлив. Мне очень жаль ее».
Желание писать музыку вернулось к Петру Ильичу. Он был на седьмом небе от счастья.
«Сердце мое полно. Оно жаждет излияния посредством музыки. Кто знает, быть может, я оставлю после себя что-нибудь в самом деле достойное славы первостепенного художника. Я имею дерзость надеяться, что это будет».
Письмо сильно расстроит баронессу фон Мекк: «Но как мне было больно, как жаль Вас, читая это письмо, я и сказать не могу. Несколько раз слезы застилали мне глаза, я останавливалась и думала в это время: где же справедливость, где найти талисман счастья и что за фатализм такой, что лучшим людям на земле так дурно, так тяжело живется. А впрочем, оно и логично: лучшие люди не могут довольствоваться рутинным, пошлым, так сказать, программным счастьем. А чего бы я не дала за Ваше счастье!» — напишет она в ответ. И поспешит добавить: «Вы единственный человек, который доставляет мне такое глубокое, такое высокое счастье, и я безгранично благодарна Вам за него и могу только желать, чтобы не прекратилось и не изменилось то, что доставляет мне его, потому что такая потеря была бы для меня весьма тяжела».
К великой радости Чайковского, вслед за ним в Каменку, к гостеприимной сестре Сашеньке, приехал брат Модест Ильич. Он скоро уговорил Петра Ильича не ехать ни в какие Ессентуки, а остаться здесь, в Каменке, подольше. Соблазнял охотой, покоем, пугал тем, что из-за русско-турецкой войны на Кавказе опять неспокойно, и добился своего — Чайковский остался в Каменке.
Если он не охотился и не гулял с Модестом — он работал.
«Онегина» пока не трогал — надо было инструментовать Четвертую симфонию, посвященную баронессе фон Мекк.
Любимым его напитком сделался чай.
В Москву он вернулся одиннадцатого сентября — к началу занятий в консерватории.
Баронесса фон Мекк в это время была в Италии.
Он вернулся в Москву полным благих намерений. Незадолго до отъезда из Каменки он написал: «Пишу Вам под грустным впечатлением, дорогая Надежда Филаретовна! Сегодня уехал отсюда младший из двух моих милых братьев; старший уже в Петербурге. Погода делается осенней, поля оголились, и мне уж пора собираться. Жена моя пишет мне, что квартира наша скоро готова. Тяжело мне будет уехать отсюда. После испытанных мной треволнений я так наслаждался здешним покоем. Но я уеду отсюда, во всяком случае, человеком здоровым, набравшимся сил для борьбы с фатумом. А главное, что я не обольщаю себя ложными надеждами. Я знаю, что будут трудные минуты, а потом явится привычка, которая, как говорит Пушкин: