Петр Чайковский. Бумажная любовь
Шрифт:
— Вы, Петр Ильич, должно быть, знаете, что наш род Милюковых ведет свое происхождение с незапамятных времен?
— Да, да. Конечно, — поспешил подтвердить он.
— Откровенно говоря, не с таких уж незапамятных, — поправилась она. — Основателем рода был выходец из Европы Стефан Милюк, воевода, героически погибший в Куликовской битве. Многие его потомки успешно служили Отечеству…
В отличие от того же Шиловского, она рассказывала о предках невкусно — уставилась на него и бубнила без выражения. И слова ее были заезжены и невзрачны.
«Нахваливает
Так и вышло.
— Я окончила Елизаветинский женский институт, куда меня отдали в десятилетнем возрасте, — продолжала Антонина Ивановна. — А после окончательно осознала, что не мыслю себе жизни без музыки, и поступила в консерваторию, где имела счастье увидеть вас на одном из концертов…
Даже о встрече с ним она говорила, не меняя интонации и не проявляя ни малейших признаков оживления, словно о чем-то обыденном, банальном. Куда девалась вся пылкость? Неужели истратилась в письмах?
— И вот уже четыре года я живу только вами, дорогой Петр Ильич…
— Мне, право же, неловко, Антонина Ивановна. Я никак не могу понять, что в моей внешности могло так пленить вас. Может быть, вас впечатлило мое творчество? — предположил Чайковский.
И услышав ответ, чудом не свалился со стула — настолько неожиданным он был.
— Признаться честно, я плохо знакома с вашими произведениями, — потупила взор барышня, покраснев ушами. — Но я полностью разделяю то восхищение, которое.» которым…
Окончательно смутилась и предложила, указывая рукой на видавшее виды фортепиано, стоявшее в углу. Обстановка жилища Антонины Ивановны, зарабатывавшей, по собственному признанию, на жизнь самостоятельно, была не из дорогих.
— Может быть, вам угодно будет сыграть что-то из созданного вами… Для меня.
Пришлось подчиниться. Отрадно было, что музыку она слушает молча, поэтому он играл долго, пока не устал.
Опять пили чай (надо отдать должное: чай был хорош) и беседовали. После нескольких фраз, выражавших восхищение, она снова заговорила о себе. Генеалогия, образованность, душевные качества остались позади — настал черед материальных сфер.
— Отец мой, Иван Алексеевич, царствие ему небесное, оставил после себя лес возле Клина. Почти сорок десятин. Мы с мама подумываем продать его. Как по-вашему — стоит?
— Затрудняюсь ответить, Антонина Ивановна, — он удивился вопросу, сегодня он вообще много удивлялся. — Я не сведущ в подобных вещах.
— Я тоже, — вздохнула она. — Но решение принимать мне. Лес этот — часть моего приданого… Я вообще-то девушка очень серьезная и во всем ценю обстоятельность и деловой подход.
— А я ветрен, нелюдим, сварлив и при этом ужасный транжира! — вдруг- вспылил он. — Мой камердинер, Алеша Софронов, вот, пожалуй, единственный человек, который способен уживаться со мной и покорно сносить мои капризы, за что я его поистине боготворю, мученика безгрешного! Любить я,
— Мне самой, Петр Ильич, — голос ее задрожал, и он испугался, что будет вынужден лицезреть истерику, — мне для себя не надо решительно ничего. Я не требовательна, наоборот — я готова к самопожертвованию. Всего лишь одна мечта владеет мной безраздельно — составить счастье любимого мною человека, единственного друга моего… Я все отдам вам, Петр Ильич, все сделаю для вашего блага, только не пренебрегайте моей дружбой, прошу вас!
Он уже приготовился к бегству, как вдруг она заговорила спокойно и ровно:
— Не думайте, Петр Ильич, что перед вами несчастное, всеми позабытое существо. Я, между прочим, могла бы уже быть генеральшей. Ко мне сватался один генерал, но я ему отказала, потому что не испытывала к нему никаких чувств.
— Зачем вы говорите мне это, Антонина Ивановна?
— Я не хочу, Петр Ильич, чтобы между нами оставались неясности, — ответила Антонина Ивановна, — и, признаюсь честно, жду от вас того же….
Возвращался он в странном расположении духа — откровенность Антонины Ивановны, принимаемая им за искренность, подкупала, а все остальное настораживало, если не пугало.
Но — любит.
Но — не оспаривает его взглядов.
Но — выражает готовность прощать.
Но — молода, недурна собой, родовита, музыкальна в какой-то мере.
В конце концов, он же намерен жениться. Надо решаться, на безрыбье, как говорится…
Чувствуя его нерешительность, Антонина Ивановна выждала для приличия два дня и написала Чайковскому письмо.
Или, точнее говоря — выставила ультиматум.
Он не насторожился, не прозрел — напротив, запаниковал, и поддался.
Честно говоря, совершенно не искушенный в женском коварстве, он и не мог устоять.
«Дорогой мой Петр Ильич, — писала она. — Если Вы решились нанести вечером визит одинокой девушке, то этим своим поступком вы уже связали навсегда наши судьбы».
За первым выстрелом следовал второй: «Увы, но я скомпрометирована навеки, и жить с таким пятном на репутации не могу».
И завершающий залп из всех орудий: «Или Вам будет угодно сделать меня своей законной женой, или, клянусь, я покончу счеты с жизнью!»
Сраженный, он прочитал в конце письма невинно- наивное. — «У меня еще никогда не было вечером в гостях холостого мужчины». Боже правый! Он, оказывается, способен скомпрометировать поздним визитом незамужнюю девушку! «Надо написать Модесту — пусть повеселится», — решил он.
«А вдруг она действительно наложит на себя руки? — ужаснулся он. — И укажет в предсмертном письме мое имя? Мало мне сплетен, так будет еще одна, после которой от меня отвернутся все без исключения… Репутация погубителя невинной души, совершенно незаслуженная и такая ужасная! Как быть?! Как же быть?!!»