Пётр и Павел. 1957 год
Шрифт:
На следующий день после похорон уехал и Павел Петрович. Расстались братья мирно, спокойно, словно никаких осложнений в их отношениях никогда и не было. Договорились, как только Пётр переберётся в Москву, тут же даст знать о себе, и они обязательно встретятся.
Со "своей семьёй" старший Троицкий попрощался как-то комканно, странно… вроде бы… мимоходом. У Зинаиды после смерти свекрови стали случаться сильные нервные припадки: она то лихорадочно металась в бреду, всё повторяла, что "она одна во всём виновата"; то каменела, как статуя, и могла часами просидеть неподвижно, безсмысленно уставившись невидящим взором прямо перед собой. При этом губы её непрерывно шевелились, словно
Павел Петрович зашёл к Зиночке в спальню.
Голова её лежала на высоких подушках. Спутанные, давно не чёсанные волосы свисали длинными космами вдоль бледного, безжизненного лица, а нежные красивые руки, вытянувшись поверх одеяла, мелко дрожали и без устали теребили кружевную оборку пододеяльника.
Рядом с кроватью на низеньком детском стульчике сидел Матюша. Он осторожно гладил материнскую руку, изредка целовал тонкую изящную кисть и тихонько приговаривал: "Милая, добрая, мамочка… Ты, главное, не волнуйся. Всё будет хорошо… Вот увидишь…"
В последние несколько дней парнишка сильно изменился. Стал вдруг очень взрослым: тихим, серьёзным, задумчивым. Он никого не подпускал к себе и наглухо замкнулся в своём, теперь уже не детском, внутреннем мире. Матвей по-прежнему считал себя главным виновником смерти бабушки и, сколько Пётр ни уговаривал его, что это не так, упрямо стоял на своём. Не верил никому.
Увидев Павла, Зинаида слабо вскрикнула и залилась слезами. Матюша, набычившись, снизу вверх, посмотрел на вошедшего и, прижавшись к материнской руке, зашептал горячо и страстно: "Не смотри на него, мамочка!.. Ты лучше на меня смотри!.. Я здесь!.. Я с тобой!.." Потом обернулся к "дяде Павлу" и с нескрываемой горечью проговорил: "Вы же мне обещали!.."
Троицкому стало неловко, стыдно, и он почему-то тихо прошептал: "Я помню, Матюша… Помню…" Поцеловал Зиночку в холодный, будто мраморный, лоб, минуту постоял возле постели: хотел, видимо, что-то сказать, очень важное для них, для всех, но… Прямо посмотрел в настороженные, колючие глаза сына и… ни слова не говоря, вышел из комнаты.
Никогда больше "семьи своей" он не видел.
На вокзал проводить его пришёл Кирюша Родионов. Смерть Валентины Ивановны помешала им встретиться раньше, теперь же, перед расставанием, Киприан рассказал Павлу, что сумел всё-таки проникнуть на важный оборонный объект и у самого директора консервого завода выяснить, что на месте бывшего церковного кладбища теперь стоит склад готовой продукции, так что привести в Божеский вид общую могилу их родителей не представляется возможным. Кто же станет ломать стены, а главное: если всё-таки сломать, то куда девать трёхлитровые банки с засоленными огурцами и помидорами?.. Не оставлять же бесхозными прямо на улице, во дворе…
А по возвращении в Москву, в середине февраля, старший Троицкий опять загремел в госпиталь на Арбате с диагнозом: «острая сердечная недостаточность». А ещё через месяц, когда казалось, самое худшее уже позади, Автандил, заскочил утром в Серебряный переулок с большой картонной коробкой, где лежала снедь, собранная тётей Кэто, но, к ужасу своему обнаружил: Павел Петрович мёртв.
Бывший комбриг лежал на спине, аккуратно сложив руки на груди, словно ещё накануне приготовился к такому важному событию в своей жизни, как смерть. Складки морщин на его лице разгладились, и он, казалось, донельзя довольный случившимся… слегка улыбался. Смерть его была лёгкой: он умер во сне. Измученное сверх всякой меры генеральское сердце приказало себе: "Баста!.. Невмоготу больше!.." – и в одночасье…
На похороны Павла Петровича пришло всего пять человек. Нюра в ответ на телеграмму Автандила прислала коротенькое письмо, в котором просила извинить её, Павлика и Авдотью Макаровну за то, что они не смогут приехать. Она тяжело переносила беременность, и пускаться в такой дальний путь фельдшерица ей категорически запретила. К тому же тратиться на билеты до Москвы они, по всей видимости, не решались. Для повторной операции Павлика нужно было скопить несколько тысяч, и каждой копейке в молодой семье вёлся строгий учёт. Влад и Людмилка так и не узнали о кончине своего нечаянного попутчика, поскольку никто, не знал их точного адреса на Колыме они не оставили и никто не мог сообщить им об этом грустном событии. Вот и получилось, что проводить товарища Троицкого в последний путь на Введенское кладбище пришла лишь семья Гамреклидзе. Громких речей не произносили и на скромных поминках, что устроили Кэто и Варвара, было тихо, по-домашнему. А может, так и должно быть?..
Последние девятнадцать лет жизнь "товарища комбрига" была настолько переполнена горем и постоянным, не оставляющим ни на секунду ощущением боли, что Павел Петрович поначалу, как все нормальные люди, пытался сопротивляться, потом понял: сопротивление безполезно и смирился… Попросту говоря, привык… А в конце концов, смертельно устал.
И Господь смилостивился над ним, избавил от тоскливого одиночества безсильной старости, от безысходного ощущения своей неискупаемой вины перед самыми родными людьми на свете…
Перед матерью, перед женой, перед сыном.
Как говорится, отмучился!
А вот для Петра главные мучения со смертью матери только ещё начинались. Он даже не поехал на похороны брата и вовсе не потому, что партийные дела не пускали его. Когда он попытался представить себе Павла в гробу, бешеное отчаянье охватило его с головы до пят, и ему реально казалось, ещё немного, и он действительно сойдёт с ума.
Зиночка весть о смерти своего… "первого мужа" приняла, как-то удивительно спокойно. Казалось бы, ей надо было биться в истерике, винить себя в гибели Павла, а она только слабо охнула, неумело, коряво перекрестилась и ушла к себе, тихо прикрыв дверь. О том, чтобы ехать в Москву на похороны, даже не заикнулась.
Вот именно с этого дня в доме первого секретаря горкома партии всё полетело вверх тормашками, это точно. Двухэтажный особняк бывшего боголюбовского винозаводчика на Первой Советской улице совершенно обезлюдел. В его просторных комнатах поселилась глухая тоска и гулкое неуютное эхо. По ночам потрескивали изредка половицы, кто-то глубоко и протяжно вздыхал в темноте, так что казалось порой, сбываются пророчества богомольных городских старух. После того, как в дровяном сарае Прохора Акиньшина вынули из петли, они, истово крестясь, в страхе шептали: "Свят, свят, свят!.. Богородица, Матерь Божия, спаси нас!.. Нечистая сила в доме завелась!..".
Может, и преувеличивали старушки, но следы страшной катастрофы, случившейся в этой семье, были, как говорится, налицо.
Зинаида и Пётр и раньше спали в разных комнатах, но вызвано это было тем, что по роду своей работы Пётр часто возвращался домой далеко за полночь. Теперь же их отношения развалились совершенно. Зинаида на ночь запирала двери своей спальни на ключ и вообще старалась всячески избегать встреч с мужем. Порой они не видались по нескольку дней. Матюша отгородился от Пётра угрюмой стеной молчания, и если случайно сталкивался с ним в коридоре или на кухне, то сначала пристально, прищурившись, сверлил своим колючим взглядом, будто пытался добраться до самого донышка отцовских глаз, но почти тут же равнодушно отворачивался в сторону, и возникало ощущение, будто "отца" для него вообще не существовует.