Пётр и Павел. 1957 год
Шрифт:
– Что-то неласков ты, Алексей, сегодня – усмехнулся Владимир-Иван. – Или решил заморозить меня? Но я-то в сапогах, а ты босиком… Гляди, ноги совсем застудишь.
– Я… да… Я сейчас… Ты только погоди здесь на крыльце маленько… Я мигом, – лепетал Алексей, переминаясь с ноги на ногу и совершенно не представляя, как выпутываться из этого щекотливого положения.
– Ты что, не один в дому? – догадался нечаянный гость.
– В том-то и дело! – обрадовался Богомолов. – Извини, друг.
– Да никак у тебя дама ночует?! – засмеялся тот. – Молоток, Алёшка!. Вижу, времени ты без меня даром не терял?.. Одобряю… – и тут
– И рад бы, но… сам понимаешь… время раннее, мы… если честно… спали ещё, – безпомощно лепетал совершенно сбитый с толку Алексей.
– Ничего, я пока в сенцах погодить могу… Да ты не смущайся, чудак-человек!.. Дело житейское… Или там кто-то из тех, кого я видеть не должен?
– Ладно, заходи, – махнул рукой Богомолов и первым шагнул в избу.
Пока мужчины разговаривали на крыльце, Галина успела встать, одеться и теперь, стоя перед зеркалом, расчёсывала густые длинные волосы.
Переступив порог горницы, Иван прежде всего перекрестился на висевшие в красном углу иконы и только после этого поздоровался.
– Доброго вам утра, гражданочка. Прошу простить за причинённое безпокойство.
– С добрым утром, – просто ответила Галина, даже не обернувшись. К удивлению Алексея, который готов был сквозь землю провалиться от съедавшего его смущения, она, казалось, не испытывала никаких неудобств.
– Что же ты, хозяин?.. – Иван тоже был абсолютно спокоен. – Познакомь нас, а то как-то неловко получается.
– Да, да, конечно, – спохватился хозяин. – Вот…Это Галина Ивановна… значит. А это… – и тут осёкся: не знал, каким именем представлять раннего гостя.
– Да ты не тушуйся. Дело житейское, – рассмеялся тот. – Не забыл ещё, как меня зовут?..
– Помню!.. – в Алексее Ивановиче неожиданно остро заговорила обида, и, разозлившись то ли на пришлеца, то ли на самого себя, он тихо, но отчётливо произнёс: – Только подскажи, как тебя теперь величать? По паспорту, как в милиции тебя называют, или по-приятельски, как прежде между нами заведено было?.. А не то, неровён час… Я ведь и ошибиться могу.
В горнице стало как-то неуютно тихо. Галина, не очень понимая, что имел в виду Алексей Иванович, замерла с расчёской в руках, недоумённо поглядела на него. А тот смотрел на Ивана, не отрываясь. Ждал.
– Ишь ты!.. И в Дальние Ключи добрались?.. – затянувшееся молчание первым нарушил гость. – Что ж, этого след было ожидать. Любопытство у них чрезмерное, уши агромадные, а руки… Такие длинные, такие загребущие!.. – и сокрушённо покачав головой, спросил: – Стало быть, и тебя они замели?
Алексей кивнул.
– Прости, Алёшка… Видит Бог, не хотел я, чтобы ты из-за меня пострадал, потому и назвался Иваном, потому и ушёл от тебя… След замести хотел, ан… не вышло… Обложили они меня со всех сторон… Как на волчьей охоте красными флажками обложили, не уйти… Не держи зла, – и, обернувшись к Галине, попросил: – И вы простите меня, Галина Ивановна… Некстати разбудил я вас, не вовремя пришёл, не думал, что Алексей не один ночует, вот и… Не сердитесь… А звать меня по паспорту Владимиром, это точно… Однако отец Серафим крестил меня Иваном. На день моих крестин в аккурат выпал Иоанн Богослов, так что, Алексей, ни в том, ни в другом случае обмана никакого нет…
Алексею Ивановичу вдруг стало невыносим стыдно за то, что обиделся, а потом и разозлился на Владимира… Впрочем,
– Это ты меня прости, Ваня, – сказал и протянул руку. – Не знаю, что нашло на меня. Не сердись.
Иван пожал протянутую руку и улыбнулся:
– Эдак мы с тобой до вечера будем друг у друга прощения просить. Забудем, ладно?..
– Договорились, – согласился Алексей Иванович.
– Одного понять не могу: кто чекистам дорогу в Дальние Ключи показал?
– Есть тут у нас один пакостник… Вернее был…
– Не тот ли, кого нам с тобой давеча выпороть пришлось?
– Он самый.
– Да-а!.. Таких шкодников, как ваш Никита Сергеевич, одной поркой не охолонишь.
Через полчаса мужчины, позавтракав, пили чай. Галина, сославшись на необходимость перед работой забежать домой, ушла, отчего Алексей испытал радостное облегчение.
И тут за самоваром Иван наконец-то поведал ему невесёлую историю своей жизни.
Родителей своих он почти не помнил. Ему не исполнилось и шести лет, когда в дом его отца, купца первой гильдии, торговавшего мануфактурой в Орле и Туле, вломились вооружённые люди в кожаных куртках с красными звёздами на фуражках. Первым делом они вывалили на пол содержимое всех сундуков, шкафов и комодов. Судя по всему, что-то искали, а нашли или нет, неведомо. Мальчишка запомнил, как грязными сапогами они безжалостно топтали белоснежное бельё, оставляя на нём жирные чёрные следы. Кожаные люди перерыли весь дом и, захватив с собой отца, ушли так же внезапно, как и появились. Больше отца никто из домашних не видел. Так и сгинул он, как говорили, в подвалах «чрезвычайки». Примерно через полгода после этого налёта скончалась от тифа его мать, поэтому детская память сохранила о родителях лишь смутные обрывки воспоминаний.
Младших сестёр-двойняшек Танюшку и Любашку забрала к себе нянька Марина, которая в девчонках души не чаяла, а его как старшего, а стало быть, более готового к суровым жизненным передрягам, отдали в сиротский дом. Правда, в то время этот приют назывался уже коммуной и носил гордое имя "Второго Интернационала". Почему второго, а не первого, никто не знал, и что означало грозное слово "Интернационал", младшие воспитанники даже не подозревали.
Документы сироты то ли затерялись по дороге, то ли их попросту забыли на него выписать, но так или иначе, а в колонии его вторично "окрестили", и стал новоиспечённый коммунар шестого отряда Безродным Владимиром Александровичем.
Жизнь во "Втором Интернационале" была устроена на военный манер. Всех коммунаров разбили на отряды, выдали серую форму, более походившую на арестантскую робу, даже в столовую ходили они строем и хором пели революционные песни:
"Вихри враждебные веют над нами,Мрачные силы нас злобно гнетут!"По ночам Володька горько плакал, уткнувшись в жёсткую волосяную подушку и лишь под утро, забывшись коротким тревожным сном, видел в полубреду, как эти вихри враждебно клубились по углам спальни, злобно взвизгивали и хохотали над маленьким человечком, несчастнее которого не было на всём белом свете.