Пётр и Павел. 1957 год
Шрифт:
– Герасим, как ты себя чувствуешь? – натужно поинтересовался Алексей Иванович. – После вчерашнего, небось, голова трещит…
– Ты о голове моей не безпокойся, товарищ Богомолов. Лучше о своей подумай! – Седых соскочил с печки на пол. – Убийцев в дому своём принимаешь?!.. Так, так!..
– Ты в своём уме?.. Что говоришь?!.. Подумай!..
– Я-то знаю, что говорю, а вот ты, видать, не соображаешь, чем тебе укрывательство государственного преступника обернуться может. Это ведь его фотографию нам позавчера товарищ показывал!.. У храма…
Алексей Иванович сжал зубы и промолчал. Иван только ухмыльнулся.
– Ну, ничего!.. Я вас всех на чистую воду выведу!.. Я вам покажу, кого можно из партии выгонять, а кого и поберечь надо!.. – и взревел, что есть мочи: – Где мои сапоги?!..
– Ты их в бане вчера оставил. – тихо ответил хозяин дома. – Там ищи.
– И найду!.. И не только сапоги свои… Я правду… я справедливость… Я всё найду!..
И вышел за порог, что есть силы шарахнув дверью.
Друзья с минуту помолчали.
– Что ж, – спокойно проговорил Иван. – Повидались, и будет. Пора по домам.
– Это куда же? – удивился Богомолов.
– В Москву. Там дом мой. Эх!.. Была не была!.. Чем зайцем трусливым по кустам скакать, лучше прямо в глаза опасности поглядеть.
– И я с тобой! – вскочил с лавки Алексей Иванович. – Мне тоже в Москву надобно!
И стал собираться.
17
Рельсы, выскакивающие из-под вагона, стали множиться, разбегаться в разные стороны; настойчивее и громче застучали колёса на стрелках, леса и поля, ещё минуту назад проплывавшие за окном и разодетые по осенней моде в яркий разноцветный убор, сменились скучными серыми коробками блочных домов. Платформы пригородных станций замелькали всё чаще и чаще, одна за другой: «Сортировочная», «Депо», «Рижская».
Павел Петрович Троицкий, стоя в коридоре, что есть силы вцепился в поручень у окна и не мог оторвать глаз от этих похожих друг на друга домов, от красно-кирпичных старинных пакгаузов, от покосившихся заборов и сваленного где попало мусора – ото всего этого грязного унылого городского пейзажа, которого он не видел целых девятнадцать лет!.. И от переполнявших его давно забытых чувств ему временами казалось, что сердце, рвущееся наружу из грудной клетки, не выдержит и разорвётся раньше, чем он ступит на московскую землю.
Что принесёт ему эта новая встреча с городом, который он любил больше всего на свете и в котором пережил самые страшные мгновения своей жизни?..
Авдотья Макаровна с раннего утра уложила все свои вещи и теперь прямая, натянутая, как струна, сидела на нижней полке у самой двери и тревожилась, куда подевался Владислав? Со вчерашнего вечера он, как ушёл в пятый вагон, словно сквозь землю провалился. Оно, конечно, дело молодое, и Людмилка, хоть и не вышла росточком, всё же девица бойкая, заметная и вполне могла парню голову вскружить, так что понять его очень даже можно. Но подобные рассуждения вовсе не успокаивали, а напротив, только увеличивали её тревогу: а вдруг Владик забыл
– И что вы так волнуетесь, мама? – успокаивал Павлик мать. – Придёт, никуда не денется. Чемодан с деньгами у нас, а без него он как бы и не человек вовсе. Вот увидите, в самый последний момент явится.
Макаровна соглашалась с сыном, понимала его правоту, но волноваться меньше от этого не переставала.
– А вдруг, что случилось?.. Плохо с сердцем… Или ещё что… Мы ж ничего не знаем.
– У такого здорового парня и плохо с сердцем?.. Ну, вы скажете тоже…
– Мало ли, – не сдавалась мать. – Теперича молодёжь хлипкая пошла, хуже нас, стариков.
– А может, оно и к лучшему? – рассмеялся Павлик. – Тогда мы с вами, мама, вмиг миллионщиками станем.
– Типун тебе на язык! – оборвала его Макаровна и снова выглянула в коридор.
Вместо ожидаемого Влада в дверях показалась Нюра-проводница.
– Как вы тут без меня? – густо покраснев, она положила на стол в несколько раз сложенный листочек бумаги в косую линейку и, не глядя ни на кого, а так, куда-то в пространство, как бы вскользь, сказала. – Тут адресок мой… Если вдруг чего понадобится… или попросту… вдруг письмо захочется написать… Я рада буду. Вот… – и быстренько шмыгнула обратно в коридор.
– Славная девчоночка!.. – вздохнула Макаровна. – Вот бы мне невестушку такую…
– Мама!.. О чём вы?! – Павлик был явно раздосадован.
– Да это я так… Про себя… Не слушай меня… дуру, – и тихонько спрятала листок с адресом в карман кофты.
Заскрипели тормозные колодки. Поезд медленно подползал к перрону Ярославского вокзала. За окнами показались носильщики с латунными бляхами на груди, встречающие с цветами в руках, суровый милиционер в кожаной портупее и с пустой кобурой на боку.
Состав, слегка дёрнувшись, остановился.
И когда последняя надежда Авдотьи Макаровны на появление Владислава была практически потеряна, он с шумом ворвался в купе.
– Тютелька в тютельку поспел!.. Павлуша!.. Боевая готовность номер один!.. Приехали! У пятого вагона встречаемся!.. Лады?.. – и, забрав с верхней полки свой денежный чемоданчик, побежал к выходу.
– Я вам помогу вещи из вагона на перрон вынести, – предложил Павел Петрович.
– И думать не смей! – рассердилась Авдотья Макаровна. – Где это видано, чтобы генералы мои шмотки таскали?!..
Но "генерал" слушать её не стал. Подхватил два чемодана, свой и соседский, и быстро пошёл по коридору.
– Петрович!.. Не позорь ты меня перед людьми! – неслось ему вслед.
На перроне у выхода из вагона стояла взволнованная Нюра. Павел Петрович поставил чемоданы на землю.
– Ну, всего тебе доброго, голубушка!.. Даст Бог, ещё свидимся, – и протянул ей руку.
– Павел Петрович… товарищ генерал… – заикаясь и краснея больше обычного, тихо проговорила Нюра, – можно я вас поцелую?..