Пётр и Павел. 1957 год
Шрифт:
– А как его машина у вас оказалась?
– В сорок шестом товарищ Егоров прямо с конвейера автозавода новенькую "Победу" получил, а у меня – демобилизация. Я к нему в кабинет зашёл, чтобы, значит, последнее "прости" сказать, а он обнял меня, расцеловал в обе щеки, а когда я ему ключи от "Опеля" протянул, взял их, повертел в руках и шикарно так, знаешь, на стол бросил: мол, "не нужна мне эта рухлядь, владей!" Как он с начальством гаража договорился, не знаю. Да мне собственно наплевать, но с того дня я этой ласточкой вот уже больше десяти лет владею. И хорошая машина, скажу вам. За всё время ни одной серьёзной поломки. А теперь, товарищ
Павел Петрович послушно закрыл глаза.
Машина остановилась.
– Приехали.
Автандил взял своего пассажира под руку и помог выбраться из машины на свежий воздух. На них тут же пахнуло прелым осенним листом и влажной землёй.
– Теперь можно открыть глаза, Павел Петрович. Смотрите.
Прямо перед ними, насколько мог видеть глаз, распластался вечерний город. Мириады дрожащих огоньков то вытягивались прямыми ниточками вдоль новых проспектов, то безпорядочно путались в безконечном лабиринте старых московских улиц и тупиков и, весело подмигивая, убегали почти к самому горизонту.
От этой неоглядной широты дух захватывало.
– Где мы? – только и смог вымолвить он.
– Ленинские горы, – Гамреклидзе был доволен произведённым эффектом.
– Почему я никогда не был здесь раньше? – то ли спросил, то ли удивился Павел Петрович.
– А вы никак не могли здесь раньше быть, товарищ генерал. Эту площадку для обзора только в пятьдесят третьем открыли. Вместе с университетом… Вы назад обернитесь.
За их спинами гвоздём протыкало небо новое здание МГУ. Его правильная симметрия после величавого простора вечернего города была невероятно скучной и унылой. До тошноты. И вообще, своими очертаниями эта высотка, впрочем, как и все её сёстры, очень напоминала детсадовский домик, построенный из деревянных кубиков, а своей наглой помпезностью нарушала все представления о пространственной гармонии. Во всяком случае, так показалось комбригу Троицкому.
– И сколько же таких монстров в Москве успели отгрохать? – спросил он.
– Пять, – с гордостью ответил лучший знаток Москвы. – Но это – самое лучшее, самое полезное… По-моему… – и добавил небрежно. – Тут мой сын Гиви учится… На первом курсе. Только в этом году поступил.
Однако сквозь эту небрежность явно просвечивала отцовская гордость за своего умного сына.
– Поздравляю, товарищ Гамреклидзе. В моё время поступить в Московский университет было… Ох, как непросто!..
– А сейчас?.. Практически невозможно.
– И кем же собирается стать ваш сын?
– Вы мне не поверите, но… Даже страшно сказать… Философом!.. Представляете?.. В наш век реактивных самолётов он хочет быть философом!.. Я его спрашиваю, зачем тебе нужна эта головная боль? В Советском Союзе все философы на пенсию вышли и на скверах, в садах и парках "козла" забивают или за пивом в очереди стоят. Спрашиваю: "Тебе что? Тоже на пенсию захотелось?" Но разве молодёжь послушает нас, стариков?!.. Вы, говорит, от жизни отстали. Ну, хорошо. Предположим, я действительно отстал, но дед мой… Вы не знаете, товарищ генерал, какой у меня дед!.. Ираклию скоро девяносто, а голова такая – любой философ позавидовать может!.. Даже Гиви боится с ним серьёзно разговаривать. Старик спросит его, положим, почему мысли быстрей слов в голове бегают?.. И мой умник ничего ответить не может. Поехали
– К кому? – растерялся Павел Петрович.
– К деду моему. К Ираклию. Честное слово, не пожалеете. И дочка его, тётя Катя, тоже очень интересный человек. Жалко Гиви нет, его на картошку отправили, но я вас с ним позже познакомлю… Поедемте! Стол накрыт… Вино у деда домашнее. Такого "Мукузани" ни в каком "Елисеевском" не купишь, а шашлык!..
Гамреклидзе от сладкого предвкушение закрыл глаза и зацокал языком.
– Тоже домашний? – полюбопытствовал отставной комбриг.
– Почти, – тут же нашёлся Автандил. – Барашка я на Центральном рынке купил. Там мой кум Зураб мясом торгует и для своих самое лучшее оставляет… Поедемте. Ну что вы в своей гарнизонной гостинице делать будете? Имейте в виду, Лариса Михайловна очень знойная женщина и в покое вас просто так не оставит. А я заметил, крашенные блондинки после сорока не в вашем вкусе. Угадал?
– Увы!.. – рассмеялся Троицкий.
– Значит, решено – едем! – грузин впился в него как клещ.
– Но мы же Москву собирались смотреть, – слабо сопротивлялся Троицкий. Перспектива предстоящего вечера наедине с Ларисой Михайловной в самом деле приводила его в замешательство.
– Сейчас поздно, что в такой темноте увидишь? – наседал на него Гамреклидзе. – Поехали?..
Голос его был таким жалобным, а выражение лица таким трогательным, что отказать ему было "практически невозможно".
Когда сели в машину, довольный водитель тут же заверил своего пассажира:
– А Москву я вам завтра покажу. Завтра и послезавтра я выходной, времени у нас с вами – навалом!.. С самого раннего утра буду в вашем полном распоряжении, товарищ генерал. Жена моя Варвара поехала бабушку Нину навестить, поэтому собой я могу свободно распоряжаться! Никто меня не ждёт!.. Не только на работе, но и дома. Никому я, бедный, не нужен… Честное слово!.. Совершенно уникальная ситуация. Сын – на картошке, жена – в Алаверди!..
И тут Троицкий решил задать вопрос, которого очень стеснялся: не хотел предстать перед Автандилом полным невеждой.
– А на какую картошку вашего Гиви отправили?.. "Картошка" – это, вероятно, какой-то современный жаргон?..
– Какой жаргон, генацвале?!.. – расхохотался грузин. – Да разве вы не знаете?.. – и тут же сам оборвал себя. – Конечно, не знаете: до войны таких порядков, наверное, не было. А сейчас каждую осень студентов младших курсов всех вузов нашей необъятной родины отправляют в колхозы, чтобы помогли колхозникам картошку убрать. У бедняг собственных сил не хватает. Умирает деревня, товарищ генерал, ещё несколько лет, и некому будет не то, чтобы убрать, посадить – никого днём с огнём не найдёшь. Я знаю, сам в таких командировках два раза был. Ну вот и всё – приехали.
Дед лучшего знатока Москвы жил на Третьей Мещанской улице. Он сам и его дочь занимали правую половину первого этажа старого, вросшего в землю по самые окна, деревянного дома. И дом этот был такой ветхий, такой древний, что, казалось, только дунь, и раскатится старикан в разные стороны по брёвнышку.
Вопреки постановлению Моссовета, Гамреклидзе, подъехав к дому, протяжно просигналил, и на порог вышла высокая пожилая грузинка. Длинное чёрное платье, перехваченное на талии поясом, спускалось с её плеч почти по щиколотку. Из-под чёрного платка, завязанного сзади, выбивалась серебряная прядь седых волос.