Петр Великий, голландский. Самозванец на троне
Шрифт:
В такой гробовой тишине, лишь под лай собак и ржание лошадей, этот страшный поезд и добрался до Болотной площади, места казней.
Палачи открывали железные клетки, и не снимая цепей, поволокли приговорённых к заготовленным плахам, огромным деревянным основаниям. Тут опять вышел бирюч, и стал громко читать Царёву Грамоту:
«А у Алешкиных детей Соковнина , у Василья, у Фёдора, у Петра, у Ивашковых детей Цыклера чины их, к которым написаны они в Разряде, за воровство отцов их отнять и написать их, Василья с братьями, по Белогороду, и служить им в Белогородском полку, а Цыклеровых по Курску. А в Москве им без указа Великого
Лицо царёва слуги покраснело от натуги, но он старался не закашляться. Как же, умаление Царской чести, хула на Государя!
– Начинать пора.... – прошептал он.
Кат схватил первым Ивана Цыклера. Тот шёл сам, голову не опускал. Помошники опустили его на плаху, и палач, словно по случайности, снёс несчастному сначала голову. Лезвие глухо ударилось о колоду, голова упала в приготовленную корзину. Тело дёрнулось, и уже мёртвое, подалось вперёд, едва не упав с помоста. Кровь вырвалась наружу, обильно заливая доски эшафота. Затем, опомнившись, отрубили руки и ноги. Палач поднял голову казнённого, показывая свою страшную добычу на все четыре стороны, затем, привычным движением натруженных рук, воткнул её на рожон. Бирюч закричал:
– Кара постигла проклятого изменника! Вот голова Ивашки Цыклера! Так и будет стоять здесь три дня по обычаю!
Затем настал черёд Алексея Соковнина и Фёдора Пушкина. И этих казнили, а головы сделались страшным украшением эшафота Не минула злая доля Василия Филиппова, Федора Рожина и казака Петра Лукьянова. Шесть голов висели на рожнах длинных жердей.
Тишина будто обрушилась на Болотную площадь. Ни звука не было слышно, ни шороха. Молчал народ, все смотрели на окончание страшного представления.
Кровь жутким ковром покрыла эшафот. Красные, натужно тяжёлые капли проваливались вниз. Но здесь они не напитывали не жёлтый речной песок, нарочно насыпанный здесь, а падали в раскрытый гроб боярина Ивана Милославского. Даже палач, стоявший у гроба, мелко крестился и читал молитву, увидев, как кровь стала заливать почерневший саван мертвеца. Иссохшая кожа, обтягивавшая череп, покраснела, покрывшись чудовищной краской. Кровь попала и в разверстый рот, стекала по зубам, тут челюсть хрустнула, словно от тяжкого веса, и палачу показалось, что мертвец ожил и глотает страшное питье.
Кат поспешно отвернулся,
– Спаси и сохрани, Господи! Спаси меня и сохрани, Господи!
ЧАСТЬ 2. Великое посольство
Царь покидает Москву
Посадский человек, Харитон Безухов, тащил тележку с товаром в лавку, как мимо него, по улице галопом пролетели гонцы государевы, с гербами на кафтанах. Только весенняя грязь полетела из под копыт хороших коней.
– Да что же это? Что опять приключилось? – крикнул Харитон соседу, Капитону Рожкову.
– Сам не пойму… Опять Пётр Алексеевич какую войну затеял…
– Да, Что делается? Только воров на Болотной площади казнили, Цыклера да Соковнина, а государь уж уезжает?
– Так царю-батюшке виднее…
– Само собой…
– А, может быть, на богомолье собрался?
– С гонцами, и тех в галоп послали? – осадил приятеля Капитон.
– Пропустить Великого Государя! – закричал один из гонцов, и затрубил в рог.
Люди высыпали на обочину дороги, смотреть на редкое зрелище. Большой выезд самого царя! Только охи да вздохи провожали седоков на богатых конях, роскошные повозки и придворных государя!
День четырнадцатого марта 1697 года запомнился посадским города Москвы очень надолго. Да и было от чего. Из Кремля выезжал огромный поезд из множества карет, возов и фургонов. Впереди следовали жильцы москвские в белых кафтанах с белыми крыльями, а за ними ехали на хороших конях стрельцы Стремянного полка.
– А что это? Праздник что ли какой? – не сдержался всё же Харитон Безухов.
Видом-то Безухов неказист был, бородёнка невидная, еле росла на остром подбородке. Росту среднего, такой в толпе мимо пройдёт, сразу и забудется, а встретится снова- так покажется, что видел такого в первый раз.
– Пётр Алексеевич едет в иноземные страны! – крикнул скороход, – вернётся не скоро, дела государевы!
– Ишь ты! – огорченно прошептал Харитон своей жене Марье, – пропадём теперь, без царя- то… Бояре всю казну расхитят, пока царь в отъезде…
А жена Марья, баба побойчее мужа, и успела богатый платок одеть, бархатный, ещё из девичьего приданого. И то, надо себя показать.
Торговец оглянулся на супругу, покачал головой, да и закатил свою тележку во двор, ожидая, пока улица освободится. Тогда можно будет и товар отвезти..
– Да ничего, всё наладится, – не утерпел Капитон, – всё хорошо будет!
И нацепил через голову ремень лотка, полного свежеиспеченных пирогов. Как знал ведь, приготовился к сегодняшнему утру. День такой, народу на улице много, самая торговля. И пирожник затянул своё:
– Эй, пироги ла заедки свежие, покупай люд православный! Вот и с мясом, а вот и без!
– Ну, давай пару, что ли, – и подьячий из приказа протянул мелкую монетку.
– И мне тоже, с мёдом да маком!
– Вот, берите, люд московский! – довольным голосом отвечал Капитон, лихо заламывая шапку на затылок, – для вас только и принёс! Эй, стрельцы, попробуйте моих пирогов!
– Давай тех, что подуховитее будут! – оказался разборчивым сдуживый.
И верно, пригожий день выдался для торга, в хорошем настроении посадские люди, готовы лишнюю деньгу потратить, да себя побаловать! Думал так Капитон, пряча деньги в хитрый кошель от лихих людей.