Петр Великий

Валишевский Казимир Феликсович

В семнадцатом веке появилось в русском обществе какое-то недоверие и почти ненависть к женщине. Доказательством тому служат многие русские пословицы, например: «У бабы волос долог, да ум короток… Ум бабий, что дом без крыши. Бегай от женской красы, как Ной бежал от потопа. Коня сдерживай уздой, а жену угрозой. Не видавши женщины, думаешь, что она золотая, а увидавши узнаешь, что медная».

Современные русские историки склонны приписывать эту черту влиянию извне, чуждому русскому характеру. По природе своей русский человек скорее склонен признавать равенство обоих полов. В сущности русским действующим законам, также как и духу русскому и нравам, противен тот род подчинения женщины, который установился в законах и обычаях Запада. Если нет особого договора, то замужняя женщина в России владеет всем своим имуществом. Понятия, бывшие до петровского преобразования, а также учреждения и обычаи, соответствующие этому времени, в том числе и жизнь в тереме, занесены были в Россию с Востока и

проистекали из охватившего Россию религиозно-аскетического течения со стремлением к монашеству, оставившего глубокий след на духовном и нравственном развитии страны. Терем не гарем. Уединенная жизнь русской женщины в этой темнице исходила из совершенно иных побуждений.

Женщина скрывалась в тереме не из-за ревности мужчины, а из страха перед грехом и соблазнами мира, из религиозного стремления создать условия жизни, наиболее похожей на монашескую, более угодной Богу. По форме терем не взят целиком с Востока, но идея его, конечно, навеяна Византией. Это несомненно.

Но каково бы ни было наше понятие о тереме, он все-таки представлял собою строго оберегаемую темницу. Женщина, и особенно девушка, была в нем пленница. Она прозябала, лишенная воздуха и света в хоромах, похожих с виду на келию или темницу: над крошечными окошками спущены плотные занавески, а на дверях висят тяжелые замки. На всякий выход из терема необходимо было дозволение главы семьи, мужа или отца, и ключи от терема хранились у них в кармане или под подушкой. Во время пира, когда гости сидели за столом и на стол подавались пироги и кулебяки, жена хозяина показывалась на пороге своего терема. Тогда гости вставали из-за стола, отвешивали низкий поклон и целовались с хозяйкой. После того она тотчас же уходила. Но на девушку не должен был упасть ни один мужской взгляд до замужества; даже жених не видал своей невесты. Женились, не видав жены и не показав ей себя. Сватовство происходило заочно через сваху и родственницу жениха, которая высматривала для него невесту и докладывала о своем осмотре родителям жениха. Но сваха действовала в пользу жениха. Невесте же осведомляться о качествах жениха считалось неприличным. Объявляя ей, что она просватана, отец указывал на плетку в знак того, что он передает власть мужу. Больше она ничего не видала, пока ее не вели к венцу. Обычай требовал, чтобы глава семьи при проводах употребил плетку в последний раз, а жених в первый – при встрече. Невесту отправляли в церковь под густым покрывалом. Она входила и стояла в церкви молча, и только отвечала на вопросы священника. Тогда только жених впервые слышал ее голос. За столом, после венца, молодых разделяла занавеска, и только когда вставали из-за стола, начиналась брачная жизнь обвенчанных. Тогда подруги вели невесту в брачную опочивальню, раздевали, укладывали в постель и ждали, пока жениха напоят пьяным. Тогда дружки приводили его в опочивальню, ставили зажженные свечи вокруг брачной постели в кадки с овсом, пшеницею и ячменем; постель стлали на ржаных снопах. Наступала торжественная минута. Тут-то, наконец, муж видел жену с непокрытым лицом. Она должна была приветствовать нового властелина. Укутавшись в длинную шубейку на куньем меху, она поднималась с постели, низко кланялась ему и откидывала покрывало…

Невеста могла оказаться горбатой, хилой, или лицом непригожа, а он ждал увидеть красавицу. Даже если сваха-смотрильница добросовестно исполнила свою обязанность, ее саму могли провести, показав другую девушку. Это нередко случалось. Обманутому мужу тогда оставался один исход: молить жену постричься в монахини и тем избавить его от неудачного выбора. Но затемненный винными парами, он мог и не сразу разглядеть все недостатки жены, и для этого-то его и напаивали в достаточной мере. Он спохватывался только когда уже оказывалось поздно, и отступиться уж было нельзя.

Можно себе представить, что за жизнь начиналась. Скандальная и судебная хроника того времени переполнены сведениями подобного рода: мужья, покидающие семейный очаг, сами ищут прибежища в тишине монашеской жизни; жены, доведенные до исступления варварским обращением недовольных мужей, хватаются за нож или яд, чтобы свергнуть с себя невыносимое иго.

Как ни ужасно наказание, которое налагалось на преступницу, оно не в силах было предотвратить такие случаи, и картины той эпохи переполнены подобными ужасами: мужеубийцу заживо закапывали в землю, но только до половины, и оставляли так на съедение червям и мукам голода и жажды, пока смерть-избавительница не сжалится над нею. Смерть же приходила иногда только на десятый день.

Если же брак оказывался без обмана, и муж оставался доволен, то на другой день брачная сорочка отсылалась к родителям и показывалась всем родственникам и близким людям. У простонародья это делалось даже при всех гостях, и сваха расстилала сорочку на полу и на ней отплясывала русскую под веселые свадебные песни. Но если сорочка оказывалась не в должном виде, то возмущенные дружки жениха клеймили дегтем дверь брачной горницы, потом выводили молодых на улицу, запрягали их в тележку и долго водили по улице, осыпая их бранью и насмешками.

Все это составляло часть общественного строя, описанного в «Домострое» при Иоанне Грозном

советчиком его, попом Сильвестром, если не составившим это уложение, то по крайней мере собравшим его воедино. Обычаи эти частью занесены были в Россию татарами или Византией, частью же чисто туземного происхождения и носили на себе один общий характер: отпечаток варварства. Жена являлась жертвою, вполне подвластной мужу. Женщины высшего класса, в своем заточении в теремах, находили себе развлечение в нарядах и прическах, белились, румянились и даже нередко напивались допьяна. Когда в 1630 году русское посольство прибыло в Копенгаген, чтобы просватать дочь Михаила Феодоровича, царевну Ирину, за датского принца, то послы ставили в особую заслугу царевне, что она в рот не берет ни водки, ни вина. Простонародью не на что было рядиться, поэтому здесь преобладала выпивка. На таких-то жен возлагалась обязанность растить детей! Это зло хотел искоренить Петр Великий. И этого одного было бы достаточно, чтобы составить ему славу.

Правда, и до него уже пошатнулась непроницаемая стена этих темных, застарелых обычаев и понемногу расшатывалась все более и более. Несколько романический брак Алексея указывает на новое течение в нравах и обычаях того времени. Наталия привлекла к себе мужа личными достоинствами и уже не была окружена той неприступной стеной, которая держала ее предшественниц, хотя и в пышных хоромах, но в невыносимо скучном одиночестве. В известной мере Наталья уже принимала участие во внешней жизни мужа, иногда она сопровождала его на охоте, посещала вместе с ним спектакли, даваемые выписанными Матвеевым иностранными актерами, в стенах старого, изумленного Кремля. Она нередко даже выезжала с мужем в открытом экипаже, а это уже почти революция! В царствование слабого, хилого преемника Алексея освободительное движение женщин еще более выразилось. Царевны, сестры Феодора, не замедлили воспользоваться ослаблением власти и общею неурядицею. Наконец Софья захватила власть в свои руки, и восстановила права женщины в этой стране женского рабства.

Петр пошел еще дальше. По крайней мере прилагал все силы идти дальше. Указы его о браке проникают в народ и разбивают веками установившиеся предрассудки. Свадьба обыкновенно игралась тотчас же после сватовства, через несколько дней, нередко даже через несколько часов. Петр издал указ делать промежутки не менее шести недель, чтобы дать время жениху и невесте узнать друг друга. Конечно это средство не сразу и не вполне достигло цели. Недавний роман Мельникова «В лесах» показывает пережиток древних обычаев, продолжающих упорно держаться в определенной среде. Но все-таки несомненно произошел огромный переворот. До Петра закон признавал полную, неограниченную власть мужчины, мужа над женою, отца над дочерью. Княгиня Салтыкова, урожденная Долгорукая, невестка царицы Прасковьи, за попытки избавиться от этого ига была замучена до полусмерти и бежала к отцу, избитая, покрытая ранами. Муж-изувер требовал ее к себе обратно, и ей еле-еле удалось добиться позволения похоронить свою молодость в монашеской келье. Можно себе представить, как дело обстояло в низших слоях. Именно в этом-то отношении общество особенно упорно сопротивлялось нововведениям. Деспотизм мужчины так прочно укоренился в нравах и обычаях страны, что сам Петр не посмел сразу разрушить его; он даже, как будто, поддерживал его (указами от марта – октября 1716 г.); но дух обновления, руководивший им, так противился такому порядку, что мало-помалу несправедливая власть уничтожилась, отжила и была окончательно предана забвению. В новом «Своде Законов» ее уже нет и в помине, и, наконец, Кассационный суд решительным постановлением объявил ее уничтоженной навсегда.

В высших слоях общества Петр как бы выводит за руку женщину из ее рабского положения, вводит ее в круг общественной жизни, светской и семейной и указывает место, которое она должна в ней занять. Она должна участвовать во всех собраниях, блистать красотою и очаровывать всех умною беседой и изящными манерами в танцах, услаждать слух общества музыкой. С декабря 1704 года по улицам Москвы стали появляться небывалые зрелища: молодые девушки участвовали в народных празднествах, катаясь по проспекту в открытых экипажах, и, бросая в толпу цветы, пели кантаты.

Преобразователь помышлял даже отправить боярских дочерей, вслед за братьями, доканчивать образование за границей. Но родители восстали, и ему пришлось отступиться от этой мысли. Тогда он стал радеть о домашнем воспитании девиц и, в пример всем, выписал к дочерям своим, Анне и Елизавете, француженку; он сам присутствовал иногда на их уроках, следил за тем, чтобы им был придан европейский лоск и даже за тем, чтобы прически их и наряды были по последней парижской моде. За то, что невестка его, Прасковья, восставала против этих новшеств, он называл ее дом «убежищем дураков и недоумков» и своими поддразниваниями добился-таки того, что и ее вовлек в свои нововведения. Вдова царя Иоанна, таким образом, тоже олицетворила в себе тип русской женщины переходного времени, созданный великою реформой. Она наняла дочерям учителей-французов и сама брала уроки у немецкого преподавателя, но не могла расстаться с русским нарядом и сохранила многие дикие инстинкты. Она била, например, своих придворных девушек и, добиваясь признания в погрешности слуги, обливала ему голову водкой, которую всегда возила с собою, поджигала ее и ударяла палкой по образовавшимся обжогам.