Петропольский цикл. Дилогия
Шрифт:
Мой завтрак, состоявший из двух сэндвичей и трех кружек молока, подходил к концу, когда в кухню вошел Гонза Кубинец.
— Утро доброе, — поздоровался я.
— Доброе, — пробурчал он, присаживаясь за стол и подтягивая к себе пакет молока. — Скажи, Туровский, что ты задумал?
— У Лесника не будет никаких проблем! — пообещал я.
— Откуда ты знаешь?
— Звонил Кеша Соломах и клятвенно пообещал мне это.
— Ты веришь обещаниям человека, который травил тебя наркотой? — скептически вздернул бровь Кубинец.
— Я верю человеку, который очутился
Кубинец помолчал с минуту и поинтересовался:
— Зачем тебе нужен Соломах?
— Мне нужен не Соломах, а его желание сотрудничать. Он знает что-то о Городишек. Это может мне помочь.
— Хорошо. Будем надеяться, что ты прав. Я с тобой.
— Если ты со мной, то поторопись. Через два часа мы должны быть у Хлои Епифановой. Сегодня хоронят Троя. Мы приглашены…
Семейство Епифановых проживало в небольшом доме на острове Декабристов, огибаемом Наличным каналом. Царское правительство проявило лояльность к бунтовщикам, которые первыми пытались ввести конституционную монархию в России. В Санкт-Петрополисе в их честь были названы остров и сад, в котором установили памятник. Только после попытки переворота семнадцатого года отношение к декабристам изменилось. Государь император Алексей Николаевич испытывал острую неприязнь ко всему, что было связано с революционерами, социалистами и прочими реформаторами из народа, в том числе и дворянского. Но остров, как, впрочем, и сад, не переименовали. Правда, на десять лет памятник куда-то пропадал и вернулся на старое место лишь после смерти Алексея II.
Домик Епифановых поражал скукой. Унылое, серое двухэтажное строение, которое украшали лишь цветы, росшие в кадках и цветочных горшках.
«Икар» уткнулся в причал. Мы врубили сигнализацию и покинули борт. Я шел первым. За мной тенью следовал Гонза Кубинец со скорбным выражением на лице. Поднявшись на крыльцо, я нажал кнопку звонка, который соловьиными трелями отозвался в глубине дома.
Дверь отворил Карп Епифанов. Мы поздоровались. Я пробормотал что-то невразумительное — не силен в произнесении пламенных речей, а также и соболезнований. Не мой профиль! Смущаюсь и теряюсь… Что тут скажешь? Нет человека, и моими банальными словами положения не исправить…
Карп провел нас в гостиную, где находилась уйма народу. Человек тридцать набились в просторную комнату, которая сделалась тесной до невозможности. Свободных мест не было. Я встал возле окна, Кубинец занял место рядом.
Люди — все в черном — разговаривали о своем, смеялись, обсуждали последние события в городе, травили анекдоты, как свежие, так и столетней давности, спорили о политике. Никто и словом не обмолвился об умершем.
Я с трудом хранил спокойствие. Меня раздражало это сборище, но из уважения к хозяйке и к памяти своего делового партнера я оставался на месте, стараясь занять голову мыслями, далекими от похорон, поминовения и прочей загробной атрибутики. Это еще только цветочки — по сравнению с тем, что начнется, когда все, вернувшись с кладбища, рассядутся за столы
Я посмотрел на Гонзу Кубинца. Судя по монолиту его лица, он полностью разделял мои мысли.
Спустя полчаса после нашего прибытия в комнате появился Карп Епифанов и объявил, что пришли машины и пора отправляться.
Хоронили Троя на Смоленском кладбище, что неподалеку от нашего дома. Я отказался следовать к месту последнего упокоения Епифанова вместе со всеми. Мы с Кубинцем пробудили «Икар» и сами проложили маршрут.
Похороны — ужасное событие! Не только из-за того, что кто-то умер и его по-человечески жаль, но прежде всего из-за количества гостей, пространных речей и религиозных обрядов, исполняемых над гробом священником, который к вечеру, в ходе повальной пьянки, тоже будет вусмерть проповедовать, разя водочным перегаром.
Пока исполнялся обряд, мы стояли возле свежевырытой могилы и откровенно скучали. Священник заунывно распевал какие-то молитвы. Закрытый гроб ожидал на дне ямы.
Нещадно жарило солнце. Я озирался по сторонам, не в силах больше смотреть на гроб и могилу. Внезапно приметил одинокую фигуру, укутанную в черный плащ, и в черной же шляпе. Человек прислонился к дереву вдалеке от нас, но взгляд его был прикован к нашей компании. Он заинтересовал меня: какой сумасшедший в такую погоду станет одеваться в черное? Только полный псих! Или человек, который не хочет, чтобы его узнали.
Я ткнул Кубинца локтем в бок и показал ему на черного.
— Пойду проверю, — шепнул я Гонзе.
Выбрался из толпы и направился к человеку в черном, стараясь не показываться ему на глаза. Но он меня все-таки заметил. Дернулся нервно, отклеился от дерева и стал отступать в сторону. Что ж, таиться более смысла не было. Я ускорил шаг. Черный развернулся и побежал. Я бросился за ним, на ходу выдергивая из плечевой кобуры револьвер.
— Стой! — проорал я, пытаясь догнать незнакомца.
Черный бежал проворно, но неуверенно. Я понимал, что сил ему на долгую гонку не хватит. Шляпа с его головы слетела, обнажив гриву черных волос. Больше преследуемый не оборачивался — не хотел, чтобы я увидел его лицо.
Он бежал по аллеям между могил, явно нацелившись на выход. Я выстрелил в воздух, но звук выстрела произвел обратный эффект: черный прибавил скорости.
Он вылетел за ворота первым и бросился к причалу. Я устремился за ним. Он вбежал по трапу на борт маленького юркого катерка класса «Вихрь» и скрылся в капитанской рубке. Двигатель взревел, и через минуту суденышко отклеилось от причала.
Я бросился к «Икару», понимая, что шансов поймать черного все меньше и меньше: его катерок быстроходнее и маневреннее моей посудины.
Влетев на борт, я позабыл отключить сигнализацию. «Икар» взвыл, как пароходная сирена. Я ворвался в рубку капитана, включил дремавший компьютер и снял сигнализацию. Мотор набрал обороты. Первая скорость — и вот катер на большой воде. Я направил его в пенистый след «Вихря».
— Мы еще потягаемся с тобой! — пообещал я черному.