Петровская набережная
Шрифт:
— Эф два — эф четыре, — надменно сообщал, прежде чем поздороваться, Мышкин, и Глазомицкий, сверкнув очками, отвечал:
— Предвидел. Тогда: Дэ семь — дэ пять.
— Хо-хо! Контр-гамбит Фалькбейера, если не ошибаюсь?
И под седыми жесткими усами Мышкина, похожими на щетки снегоочистительной машины, залегала улыбка предстоящего наслаждения интересной партии.
Митя караулил эти встречи.
Припомнить, когда именно он научился играть, Митя не мог, это было еще в эвакуации. В Митином взводе еще несколько человек играли, но игра с ними сводилась к кровожадному и быстрому размену. На расчистившейся от фигур доске, Митя, скучая, ставил противнику линейный мат.
Иногда, если от уроков
— Вот здесь две пешки, — сказал лейтенант. — И вот тут передвинь.
— А вы разве играете?
— Играю? — проворчал лейтенант. — Когда?
В день своего рождения Митя обнаружил в парте незнакомый ему предмет. Это были походные шахматы размером в записную книжку. Фигуры были изображены на целлулоидных клинышках и вставлялись в щелки рядами идущих кармашков. У кармашков были белые и черные животики.
— Это вы мне положили? — спросил Митя, найдя Тулунбаева.
— Что? — лейтенант почему-то разозлился. — В столе лежало? Ну и что?
— Может, это чьи-нибудь?
— Ну и зануда ты все-таки, Нелидов! Что тебе не ясно?
Не делали у них вообще-то, подарков. Не принято это было.
«Эф два — эф четыре…» — сообщал Мышкин Глазомицкому, теперь словно специально для Мити.
Сережа Еропкин
Могло показаться, что появился этот худощавый красавец в коридоре шестой роты совершенно случайно. Он даже прутик какой-то вертел в пальцах, и выражение лица у него было совсем прогулочное.
Что-то получая и примеряя, их рота сновала вокруг. Самые высокие из них едва доставали выпускнику до плеча. Отовсюду он был виден. Митя и его товарищи зачарованно глядели на его прическу. Над высоким лбом гостя стояли густые, зачесанные назад волосы — обстоятельство, на которое еще недавно Митя и его товарищи и внимания не обратили бы, а теперь, после того как их остригли под машинку, — предмет общей неистовой зависти.
Пощелкивая прутиком, гость из первой роты прохаживался по коридору. Потом он вдруг остановился. Митя не знал, почему гость обратился именно к нему.
— Примеряете? — спросил гость.
— Да вот… — сказал Митя. — Вот только…
И гость улыбнулся и опять пристукнул прутиком по своим брюкам.
— Хорошо, хорошо, — произнес он. — Да вы занимайтесь. Получайте. Я подожду.
Митя не понял, кого выпускник собирается ждать. Он посмотрел ему в лицо в попытке понять.
— Примеряйте, — сказал гость. — А потом… подойдите ко мне. Хотелось бы с вами… поговорить…
«Со мной? — подумал Митя. — Но о чем?»
Стоя в очереди, Митя озадаченно поглядывал вдоль коридора. Все получив и примерив, он издали посмотрел на выпускника — действительно ли тот ждет. Тот продолжал стоять у окна, и все было непонятно. Митя, приблизившись, остановился в нескольких шагах. «Окликнуть? Сказать: вот он я? Но для чего я понадобился?»
Выпускник повернулся сам.
— Освободились? — спросил он. — Пойдемте.
Митя послушно пошел. Их провожали взглядами, взглядами же спрашивали Митю, куда они идут. Но Митя и сам не знал. Они вышли на парадную лестницу.
Так же как у черной лестницы, свой характер был и у парадной.
Взмокший от возни — ремень набок, гюйс торчком, — ты нечаянно вылетал, оторвавшись от преследователей, из коридора на парадную лестницу, и вдруг — зимой ли это было или летом — тебя тут же прохватывал какой-то холодок, ты оглядывался и начинал одергивать и оглаживать на себе мятую форму. И голубоватые алебастровые завитки стенной лепки, решетчатые переплеты оконных рам (мотивы любимого
В пролете парадной лестницы висела на цепях гирлянда фонарей. Фонари были подобны корабельным, а тишина лестницы была тишиной дисциплины. Лестница эта в отличие от черной блюла служебные часы, а для нее они были всегда служебными. И рассыльный по училищу приходил на нижнюю площадку лестницы к сигнальному колоколу — корабельной рынде со старого броненосца — и с легкими позвякиваниями, приладив на нутряной гачёк железный язык, с наслаждением и страхом закрывая глаза, дергал. Ледяная гора тишины раскалывалась снизу вверх и рушилась. А рассыльный снимал язык и уже не остерегался лишних звуков, потому что минут пять еще жил оглохшим. Парадную лестницу по совокупности морских ее деталей лестницей уже не называли. Хочешь не хочешь, но то был трап. На этот трап выпускник и вывел Митю.
Шли молча. Митя ничего не понимал. Трап был совершенно пуст, лишь несколькими этажами ниже кто-то прошуршал коротко шагами, и снова тишина повисла в пролете.
Выпускник остановился.
— Моя фамилия — Еропкин, — произнес он. — Зовут Сергеем. А вас?
Митя назвался. Сергей повернул его к себе, посмотрел в лицо.
— А когда началась война, — сказал он, — сколько тебе было?
Митя уже настроился на это странное «вы», а тут вдруг — «тебе», да так душевно, мягко…
— Четыре… — ответил он. — Почти четыре.
— А отец?
Митя вскинул на Сергея глаза. Он опять хотел было про себя удивиться, почему именно его из всех выбрал этот высокий, спокойный юноша, но опять такая мягкость, такой свет были в глазах выпускника, что вместо удивления Митя почувствовал что-то совсем другое. Доверие?
— Под Ленинградом, — ответил Митя. — В сорок втором.
— А мама?
Так или иначе Мите и при поступлении, и раньше, и позже уже не раз задавали такие вопросы. Но так заглядывая в глаза — никогда… У Мити в горле сжалось, и маленьким, беззащитным почувствовал он себя на этой парадной лестнице. Ему вспомнился лесной городок, коричневая вода полноводной реки… «Не надо, не надо вспоминать, — думал он. — Я же старался, зачем он…»
— Нет, нет, — сказал выпускник. — Нет. Ты не должен.
Он не бросился к Мите, не обнял его — этого бы Митя не выдержал, — он просто стоял рядом. Он даже не положил ему на плечо руки, только смотрел на Митю, и глаза этого совсем взрослого уже для Мити человека страдали и мучались вместе с Митей.
Звенящая тишина парадной лестницы вдруг стала шуршащей, пульсирующей.
— Все. Все. — повторил Сергей.
Он взял Митю за плечо и подтолкнул: иди. Они стали подниматься. На этаж поднялись, на два. Дальше уже не было ротных коридоров. «Куда это мы?» — подумал Митя. Выше была только столовая и кухня.