Петровская набережная
Шрифт:
Митя уезжал на попутной машине, и старушка в маленькой шляпке с искусственными незабудками оживленно махала ему маленькой рукой, и он знать на знал, что она вставала встречать приходившие с рассветом пароходы уже целую неделю, поскольку бабушка, проезжая городок, могла назвать своей приятельнице как временный ориентир лишь конец июня. Более точных сведений сам Митя, боясь опеки, специально не сообщил.
— Ну как? Как ты? Все ли хорошо? Ничего в дороге не случилось? — через несколько часов спрашивала Митю бабушка, держа его голову между своих ладоней,
А Митя, который потратил всего полдня на то, чтобы преодолеть при помощи четырех почти попутных грузовиков тридцать километров, отделяющих Старосольск от Зариц, был уверен, что совершенно искренен, когда ответил бабушке, что в пути у него не было ни задоринки. Так что даже и рассказывать нечего.
— Ну да, ври больше, нечего ему рассказывать, — сурово сказала Евфросиния Матвеевна. Она повернула Митю к себе и тоже долго на него смотрела. Потом отвела глаза на бабушку, обе покачали головой, и бабушка отвернулась.
Митя знал, что это означает. Это означало, что няня Фрося тоже подтвердила: Митя все больше походит на папу. А для няни Фроси это было важно, даже особенно важно, потому что, вообще-то, няня Фрося сначала была няней у его папы, потом у двух его младших братьев, Митиных дядей, которые тоже погибли, а Митя у нее был уже напоследок.
Но Мите было не до того, чтобы сидеть со старушками. Он спешил переодеться: ведь смешно бежать на речку в форме! Да еще босиком!
Зарицкие дрова
Приехав в Зарицы, Митя сразу понял, что уж если кого и придется здесь слушаться, так это в первую очередь нянину сестру — бабу Полину.
Баба Полина была младше няни Фроси лет, может, на пятнадцать, а то и на двадцать. Еще до войны она осталась без мужа, а в войну, пока в Зарицы не пришли немцы, работала в колхозе бригадиром. Одним словом, Митя как увидел ее в первый раз, так и понял: вот от кого здесь все зависит. У бабы Полины и лицо было как у министра или индейского вождя. Глядела она сурово, говорила мало и если что-нибудь произносила, так только один раз, на повторения не разжижалась. А если баба Полина чуть-чуть улыбалась, так и все кругом, как по команде, начинали смеяться. Да только за месяц, что Митя ее видел, случилось это раз или два. Даже если приходили к ней за советом, так стояли у порога и ждали, пригласит ли в избу, или пойдешь обратно не вошедши.
У бабы Полины был поздний сын, однолеток Мити. И Митя сразу понял, что Костя — человек подневольный. Играть или идти куда взбрело даже сейчас, летом, он не смел, пока не выполнит свою дневную работу: то Костя полол огород, то носил воду для полива, а когда началась молотьба, то должен был за каждую неделю заработать три трудодня. А это значило, что часа по четыре каждый день он гонял по кругу лошадей, чтобы они вертели молотилку. Митя как-то их всего час погонял, так у него потом весь вечер и всю ночь перед глазами земля вертелась.
Кроме того, Костя
Ну, это только называлось так — дрова, а был это на самом деле хворост. Когда-то очень давно — ни баба Полина, ни даже няня Фрося этого не помнили — вблизи деревни стояли леса. Но леса свели, и осталось голое место, считай — степь, хоть и вовсе не в степном районе. Так вот, лесов не было, дрова заготовлять было вроде и негде, но печи топить чем-то надо, и приходилось рубить и возить хворост, и делали это баба Полина и Костя, Митин, значит, ровесник.
Когда Митя увидел, что баба Полина и Костя собираются ехать за хворостом — мажут дегтем оси у тележки, привязывают к тележке веревку, а Костя деловито, не глядя на Митю, осматривает топор, — то Мите оставалось одно из двух: либо считать себя приехавшим отдыхать от каких-то особенных жесточайших трудов, либо, так же как и Костя, готовиться «рубить дрова». Когда те отправились в первый раз, Митя с ними не пошел, и бабушка ему ничего не подсказала. Но вечером, когда сели ужинать и Костя засыпал прямо за столом, Митя вдруг заметил, что голос у него стал визгливый и всякий раз, когда он пытается что-нибудь сказать, все смотрят на него, на Митю, с трудом и тут же отворачиваются. А бабушка сидит опустив глаза.
— Да откуда я знал, что мне надо тоже идти? — возмутился наконец Митя.
Все опять промолчали, даже Костя, будто Мити здесь и нет.
Митя опять, уже почти с отчаянием произнес:
— Ну откуда… Мне же никто ничего не сказал!
И тут только няня Фрося смилостивилась:
— Так и в следующий раз ничего не скажут, самому видеть надо!
Это означало, что пока, до следующего раза, его условно прощают.
Теперь, боясь, что опять уедут без него, Митя несколько дней подряд все спрашивал: когда? Когда поедем-то?
Баба Полина даже сказала:
— Не торопись — не знаешь, куда торопишься.
И улыбнулась. А Костя и няня Фрося засмеялись.
И вот, когда они в следующий раз собрались за «дровами», Митя, конечно, уже был наготове. Он даже сам удивлялся тому, каким стал распорядительным и деловитым. «Вот поедем, — думал он, — и привезем такой возище, какой оттуда никто еще не привозил! Нет, я им покажу…» Что именно он им собирался показать, было ему самому не совсем ясно, но показать что-то было необходимо. И Митя так же деловито, как и в прошлый раз Костя, точил бруском топор, осматривал веревку, дергал из стороны в сторону тележку, проверяя ее на крепость.
…Заросли кустов были от Зариц километрах в четырех. Пустую тележку к месту заготовки они катили целый час. Катили по очереди, тележка только с виду да поначалу казалась легкой, и Митя чем дальше, тем все чаще спрашивал себя, а каким же будет их обратный путь. Вот попался мостик — одно колесо между досок затрясло; вот небольшой овраг — скатились-то легко, но вверх и пустая тележка не хотела катиться. Вот небольшое, но совершенно топкое место — и колеса выжимают из примятого мха воду…
— А как же нагруженными здесь проедем?