Пэтти в колледже

Вебстер Джин

– А тут, – продолжала она, переходя к корреспонденции своей соседки, – кольдкремовое и говяжье-экстрактное письмо для Пэтти и одно из Йеля; видимо, это Рауль объясняет, почему он не смог приехать на студенческий бал. Хотя толку от этого мало. Ни один смертный мужчина не заставит ее поверить, что он сломал ключицу не преднамеренно. И я не знаю, от кого это, – продолжала Присцилла, рассматривая последнее письмо. – На нем значится «Отель А…, Нью-Йорк». Никогда о таком не слышала, а ты? И почерк мне тоже не знаком.

Джорджи засмеялась. – Ты ведешь учет

всех корреспондентов Пэтти?

– О, на сегодняшний день я знаю большинство из них. Обычно самых интересных она цитирует вслух, а тем, кто не интересен, она не отвечает, так что они перестают писать. Скорее, сейчас прозвенит звонок. – И они протиснулись в толпу девушек, поднимавшихся по лестнице в класс.

Звонок прозвенел как раз, когда они вошли в класс, и Присцилла молча уронила письма в подол Пэтти, проходя мимо нее. Пэтти читала поэзию и не подняла головы. Со времени первого звонка она проглотила порядка десяти страниц из Шелли и, не будучи уверена, что именно будут спрашивать на уроке, столь же прожорливо поглощала теперь Вордсворта. Метод Пэтти относительно поэзии романтизма заключался в том, чтобы в первой части занятия быть весьма энергичной, поймать взгляд преподавателя в начале часа, с блеском ответить урок и провести оставшееся время в кротких раздумьях.

Сегодня, однако, необычная груда корреспонденции отвлекала ее разум от его прямого долга. Ей не удалось встретиться взглядом с преподавателем, и опрос продолжался без ее участия. Сидя позади нее, Присцилла наблюдала, как она, скептически нахмурившись, читала письмо из Йеля и состроила гримасу при виде голубого и желтого писем; но прежде чем она дошла до «Отеля А…», Присцилла вновь обратила свое внимание на урок. Подходила ее очередь, и, волнуясь, она стала формулировать мнение об отличительных признаках изображения бессмертия в творчестве Вордсворта.

Внезапно класс вздрогнул оттого, что Пэтти громко хихикнула. Она тут же сделала непроницаемое лицо, которое приняло выражение праздной невинности, но слишком поздно. Она встретилась-таки глазами с преподавательницей.

– Мисс Уайатт, каковы, на Ваш взгляд, наиболее серьезные ограничивающие обстоятельства нашего писателя?

Мисс Уайатт моргнула раз, другой. Этот вопрос, вырванный из контекста, ни о чем ей не говорил. Однако часть ее философии заключалась в том, чтобы никогда не сдаваться окончательно; она всегда выкарабкивалась.

– Значит так, – начала она с видом глубокомысленного раздумья, – этот вопрос можно рассматривать двояко: как с художественной, так и с философской точки зрения.

Это прозвучало многообещающе, и преподавательница ободряюще улыбнулась. – Да? – сказала она.

– И все же, – после еще более глубокомысленного раздумья продолжала Пэтти, – я думаю, что одна и та же причина послужит основным объяснением обеих.

Преподавательница чуть не спросила: «Что Вы имеете в виду?», но сдержалась и просто ждала.

Пэтти решила, что с нее довольно, и, однако, отчаянно бросилась в атаку, – Несмотря на его поистине глубокую философию, мы замечаем

в его поэзии определенную… едва ли можно сказать, напористость и отсутствие… э-э… созерцания, что я приписала бы его незрелости и его… весьма буйному образу жизни. Если бы он прожил дольше, то, полагаю, со временем он бы с этим справился.

Группа была ошарашена, уголки губ преподавательницы подергивались. – Это определенно интересная точка зрения, мисс Уайатт, и, насколько мне известно, абсолютно оригинальная.

Когда в конце обзорного урока они толпились у выхода, Присцилла обрушилась на Пэтти. – Что, черт возьми, ты несла насчет молодости и незрелости Вордсворта? – вопрошала она. – Человек прожил больше восьмидесяти лет и на последнем вздохе сочинил стихотворение.

– Вордсворт? Я говорила о Шелли.

– Ну, а вся группа – нет.

– Откуда я знала? – возмущенно спросила Пэтти. – Она сказала «наш писатель», и я избегала конкретных деталей столько, сколько могла.

– Ох, Пэтти, Пэтти! И ты назвала его буйным – безропотного Вордсворта!

– И над чем ты все-таки смеялась? – пристала к ней Джорджи.

Пэтти снова улыбнулась. – Ну как же, – сказала она, разворачивая письмо из Отеля А…, – это письмо от одного англичанина, мистера Тодхантера, которого прошлым летом откопал мой отец и пригласил к нам в гости на несколько дней. Я совсем забыла о нем, а он пишет, чтобы узнать, может ли он приехать и в какое время, и если да, будет ли удобно приехать сегодня вечером. Всеобъемлющее предложение, не так ли? Его поезд прибывает в полшестого, на перрон он выйдет около шести.

– Он не собирается рисковать, – сказала Присцилла.

– Да, – ответила Пэтти, – но я не возражаю. Я пригласила его поужинать где-нибудь, хотя и забыла об этом. На самом деле, он очень славный и, несмотря на то, как газетные анекдоты изображают англичан, – довольно забавный.

– Намеренно или ненамеренно? – задала вопрос Джорджи.

– И так, и этак, – отвечала Пэтти.

– Что он делает в Америке? – спросила Присцилла. – Надеюсь, он не пишет книгу про Американскую Девушку.

– Все не настолько плохо, – сказала Пэтти. – Тем не менее, он пишет для газеты. – Она мечтательно улыбнулась. – Он весьма интересуется колледжем.

– Пэтти, я надеюсь, ты не пыталась заставить англичанина, гостя в доме твоего отца, поверить во все твои абсурдные выдумки!

– Конечно, нет, – сказала Пэтти, – я была осторожна в каждом сказанном мной слове. Однако, – признала она, – он… без труда составляет свое мнение.

– Когда с тобой разговаривают, мнение составить несложно, – заметила Джорджи.

– Он спросил меня, – продолжала Пэтти, игнорируя это замечание, – что мы изучаем в колледже! Но я вспомнила, что он иностранец в чужой стране, поэтому, сдержав свои природные инстинкты, перечислила предметы слово в слово согласно учебному плану, объяснила различные методики преподавания и описала библиотеку, лаборатории и лекционные залы.