Певец тропических островов
Шрифт:
Но коллега вовсе не желал никого миловать. Он по-кроличьи шевельнул носиком и заговорил, прикрывая рот рукою, как опытный конспиратор в разговоре с другим конспиратором.
— Ваш подопечный под наблюдением, можете мне поверить. Это точно. На такие вещи у меня хороший нюх. Чего ради было Вахицкому посылать торговую телеграмму бог знает с каким количеством слов, да еще закодированную? Ведь он не работает в торговой фирме и, насколько мне известно, ничем не торгует. Разве что государственными тайнами. И куда направлена телеграмма? В соседнее государство, которое никогда не было нашим союзником, хотя мы сейчас сделали известный вираж и начали с ним чуть-чуть флиртовать. Нам известно, как в таких случаях поступают власти. Главное, не спугнуть птичку. Пусть себе телеграфирует,
— Если бы видели, как он был удивлен, вы бы так не сказали, — улыбнулся Гроссенберг.
— А может, он прикинулся, кто знает. Такие птички обычно бывают отличными актерами.
Это последнее замечание неприятно кольнуло Гроссенберга.
Так обстояло дело с первым поручением Вахицкого, которое адвокат Гроссенберг взялся выполнить. Второе было связано с Ченстоховой, куда он по просьбе Вахицкого обещался выбраться на автомобиле в ближайшие дни и где за это время случились кое-какие события.
Шоссе на Ченстохову в ранние утренние часы было пустынным, что, конечно, радовало сердце автомобилиста, пыли почти еще не было, и поток воздуха приятно охлаждал лицо адвоката, сидящего за рулем своей двухместной машины с откинутым и собранным сзади в гармошку верхом. Только когда вдали замаячил Ясногорский монастырь, шоссе стало заполняться телегами с подскакивающими на ходу мужиками и бабами в цветастых платках. Шевелились губы, загорелые руки перебирали бусинки четок. Автомобиль обогнал несколько светло-коричневых бричек, над которыми мерно покачивались, словно крылья, накрахмаленные чепцы восседавших в них монашек. Они сидели, скрестив на груди руки и устремив глаза на возвышавшиеся вдали и горевшие на солнце монастырские кресты. Адвокат обогнал и двух семинаристов на велосипедах в развевавшихся на ветру сутанах. Автомобиль точно с таким же откинутым верхом, но куда более мощный, чем машина адвоката, с громким ревом помчался к воротам вековой твердыни, хранимой от бед чудотворной иконой, и скрылся где-то за стенами вместе с пурпуром мантии какого-то духовного чина.
Гроссенберг, расспросив двух-трех прохожих, без особого труда отыскал довольно тенистую улочку с благоухавшими липами, проехал мимо старого двухэтажного дома, окруженного высоким забором, который он легко узнал по описаниям Вахицкого, и, свернув за угол, остановился перед конторой ченсточовского нотариуса. Его звали Януш Повстиновский, что подтверждала табличка на дверях. В профиль этот пунктуальный и обязательный старичок и в самом деле смахивал на Батория, только, пожалуй, годился в отцы тому, изображенному на полотне Матейки.
— Я Адам Гроссенберг. У меня адвокатская контора в Варшаве, — начал представитель Вахицкого. — Кроме того, я член правления варшавской коллегии адвокатов. Рад познакомиться, и, ради бога, простите за вторжение.
Не желая хоть как-то ранить самолюбие старичка, он показал ему письменную доверенность, которую он сам же продиктовал Вахицкому, составив ее в самом куртуазном стиле. Он несколько раз извинился, в изысканновежливой форме объяснив Повстиновскому, что никогда не позволил бы себе вмешиваться в его дела как доверенного лица пани Вахицкой, а теперь и ее сына Леона. Нотариус вовсе не был ни сонным, ни зевающим, а скорее, наоборот, показался возбужденно-болтливым.
— Так как же это случилось? — спросил Гроссенберг.
— Наш клиент, дорогой коллега, сам заварил такую кашу. Кашу или пиво. А нам теперь расхлебывать, — скривился хозяин, и видно было, что он не любитель такого рода напитков. Во всяком случае, без этого пива он вполне бы обошелся. — Я ему в письме напомнил, что лучше всего эти ящики хранить у меня в подвале. Ну кто бы на моем месте стал с этим так носиться, кому до этого дело? Но я очень уважал его покойную матушку, и ее болезнь сильно подействовала на мою жену. И вообще на соседей. Представьте себе, бедняжка даже вынуждена была просить у них ночлега. Как-то ночью постучалась в дом чуть ли не голая, накинула пальтишко прямо на комбинацию, прибежала и попросила спрятать ее до утра… Страшная была
— Ясек! Ключи! — крикнул он в дверную щель. — Ну что же, пойдемте, коллега. Я вас провожу.
В приоткрытую дверь просунулась рука со связкой ключей. После чего Повстиновский, надев в сенях огромную соломенную шляпу и опираясь на толстую суковатую палку, вместе с Гроссенбергом вышел на крыльцо. Он был в старомодном чесучовом пиджаке, в одном из карманов которого хранилась коробочка с кнопками. Почему? Потому что Повстиновский с образцовой педантичностью перед выходом из дома предупреждал клиентов, в какое время он должен вернуться. И верно, на дверях тотчас же появилась приколотая кнопками записка: вернусь через 25 минут.
До дома пани Вахицкой было шагов двадцать, не более. По другую сторону улицы под молодыми липами прогуливался какой-то ксендз с требником в руках.
— А отчего пани Вахицкая вздумала вдруг искать прибежища у соседей? — как бы невзначай спросил Гроссенберг.
— Мания преследования, расстроенное воображение. Почтальон принес ей вечером срочное письмо, и что-то такое она в нем углядела, чего там сроду не было. Просто родственники, Богуславские, приглашали ее в гости в свое имение. Но нет! Ей казалось, что между строчками написано что-то другое.
— А вы, господин адвокат, видели это письмо?
— Видел. Ничего в нем не было. "Давно тебя ждем, отчего ты никак не соберешься… У нас здесь тихо, отдохнешь… Молоко прямо из-под коровы… Лес… Купаться будешь в пруду, мы его недавно очистили от тины…" и так далее. И подпись "Толек и все домашние", — рассказал Повстиновский, постукивая по тротуару палкой. — Все, что я делаю, я делаю аккуратно. Если мне дают в руки письмо, я смотрю даже на дату. Но ее, видите ли, испугала приписка, постскриптум: "Не вздумай ехать ночным поездом, сейчас отлично можно ездить днем…" Что в этом особенного? Нет, куда там: ей, видите ли, показалось, это слово ночной имеет особый смысл. Ночью может что-то случиться. Она держалась, держалась, бедняжка, но не вытерпела и около часу ночи, не одевшись толком, прибежала и давай стучать вон туда! — Повстиновский замедлил шаги и концом суковатой дубинки показал на невзрачный домик с залатанной крышей и тремя жалкими окошками, из которых доносился детский плач. — Тут живет краснодеревщик, у него где-то в горах, в Кальварии, была мастерская, но он перебрался сюда, поближе к монастырю. По правде сказать, нахальный тип. С пани Вахицкой едва знаком. И вот, пожалуйста, не успела даже добежать до меня и давай стучать и звонить к нему в дверь. Его даже в жар бросило, он человек осторожный, с властями ладит, а тут пани Вахицкая говорит ему, что, дескать, кухарка ее состоит на тайной службе и сегодня ночью не иначе что-то случится. Только не сказала что. Хозяин побоялся впустить ее, дверь перед носом захлопнул. Но жена его, как водится, оказалась сообразительней мужа, поняла, с кем имеет дело, и сразу окропила ее святой водой, а потом дала валерьянки и пустила в столовую. Там бедняжка и просидела до самого рассвета. — Повстиновский вздохнул. — Вот мы и пришли. Ну, бог даст достучимся. Кухарка иной раз слышит, а иногда… плакать хочется. Молотишь в дверь, а она не шевельнется. Говорят, в ухе у нее клещ.
Посмотрим, что это за клещ, подумал вдруг ни с того ни с сего Адам Гроссенберг, пока тяжелая палка изо всех сил колотила в дверь. Через несколько минут изнутри в свою очередь раздалось металлическое постукивание и скрежет, такой, как обычно бывает на вокзале, когда прицепляют товарные вагоны и сталкиваются буфера. Собственно говоря, сама дверь со всеми своими крюками, засовами, запорами и замками показалась Гроссенбергу, когда он глянул на нее уже в сенях, похожей на форт, единственный, должно быть, форт, оставшийся еще в старинной ченстоховской твердыне. То ли запутанная насмерть, то ли встревоженная недавними происшествиями, кухарка также мучилась приступами осторожности, той самой, от которой страдала ее покойная хозяйка.