Певец тропических островов
Шрифт:
— Жаль сада… Все-таки в нем было что-то конрадовское.
— Конрадовское?
Старик сразу же как-то успокоился. Случается, что стоит только переключить внимание разволновавшегося человека, как он тотчас же перестает нервничать.
— Но ведь Конрад писал о каких-то там тропических островах? — фыркнул он.
— Да, конечно, но у него есть новелла, в которой описан сад с множеством цветов. Впрочем, не знаю, любите ли вы Конрада, — сказал Гроссенберг и украдкой взглянул на старика.
— Терпеть не могу! — снова пробрюзжал тот. — Собственно говоря, это был предатель. Как он назвал своего сына? Борис! Что это за имя! Мало того, что он изменил родному языку и перешел на службу к англичанам,
— А сыну нравится?
— Мой сын тоже эндек, — отвечал Повстиновский, видимо считая, что этим все сказано. — И все товарищи его — корпоранты, из организации Великой Польши. В будущем году он поступит в университет. И вместе с друзьями позаботится о том, чтобы смутьяны и поджигатели не занимали там место. Он у меня сознательный, понимает, чего стоят все эти Конрады. "Папа, — как-то сказал он мне, — Конрад, должно быть, загляделся на Мохов, иначе он не назвал бы своего сына Борисом! Мы, папа, когда придем к власти, головы всем этим Конрадам поотрываем". Да, головы! — так и сказал.
— Понимаю, — откликнулся Гроссенберг.
Члены ОВП, или, иначе говоря, представители общества Великой Польши, — это и в самом деле было само по себе красноречиво. Но для Гроссенберга с моральной (да и с психологической) точки зрения гораздо существенней показалось то, что оба они — и отец, и сын — не заметили в Конраде именно его возвышенного польского романтизма. Ему показалось, что теперь он знает, как ему держаться и чего примерно ждать от ченстоховского адвоката.
На время попрощавшись с нотариусом, Гроссенберг направился в полицию. В зеленевшей издали аллее Девы Марии еще сильнее благоухали липы, мелькали стайки девочек в белых кисейных платьях, возвращавшихся после первого причастия. По направлению к монастырю шла группа женщин, по-видимому приехавших из-за границы, на головах у них были вуальки, некоторые несли охапки цветов: лилий и пионов, сочетанием красок наводивших на мысль о том, что женщины эти — польки, прибывшие сюда, возможно, из Чикаго, а возможно, из Куритибы.
Слышна была польская ломаная речь. "Санта Мария, Пречистая Дева!" — воскликнула одна из них, увидев вдали, почти под облаками, ярко горевший монастырский крест, и даже остановилась на тротуаре. Аминь. Другая группа, семинаристы-немцы, в лиловых одеяниях, стуча каблуками, прошла по другой стороне аллеи.
Толстяк монах в сутане отцов паулинов [23] покупал у торговки на углу лесную малину. Это он, неразборчиво — рот у него был набит ягодой — пробормотав: "Да шлавится имя твое!", показал белой рукой, где примерно находится комиссариат полиции. Машину свою Гроссенберг оставил возле дома Повстиновского: после четырехчасовой езды хотелось пройтись пешком.
23
Паулины — монашеский орден; основным центром паулинов в Польше был Ясногорский монастырь в Ченстохове.
Войдя в здание, адвокат увидел за деревянной перегородкой дежурного старшего сержанта, который посмотрел на него задумчиво и с некоторым недоверием; пройдя через канцелярию, на окнах которой были решетки, он постучался в кабинет заместителя комиссара — сам комиссар в это время был в отпуске, загорал на пляже в Орлове.
Гроссенберг оказался в комнате, которую трудно было бы назвать кабинетом. Там не было не то что пальмы, вообще ни единого горшка с каким-нибудь растением;
Комиссар взглянул на визитную карточку адвоката.
— Вы адвокат?
— Да.
— По гражданским или уголовным делам?
— По консисторским.
Комиссар (или заместитель комиссара) очень ловко застегнул одной рукой высокий синий воротник с серебряными нашивками, такие же нашивки сверкали и на рукаве другой, вытянутой вперед руки, в которой он держал визитную карточку.
Должно быть, комиссар был дальнозорким. У него были кирпичного цвета, словно бы обгоревшие, щеки, все в отметинах, как у людей, переболевших оспой и неразумно сдиравших заживавшие болячки. Вместо глаз — две узенькие щелки, время от времени так и светившиеся любопытством.
— А с чего вдруг вы пожаловали к нам, в Ченстохову? — спросил комиссар.
Голос его, вообще-то резкий, звучавший по-казарменному, неожиданно вдруг менялся, и — смешно сказать — в нем слышались нежные, женские нотки.
— Я приехал из Варшавы по делу об ограблении дома Ванды Вахицкой, покойной матери моего знакомого, — объяснил адвокат.
— А что это за дело?
— Я как раз хотел задать вам этот вопрос, — ответил Гроссенберг, стараясь не улыбнуться. Он хотел произнести эту фразу как можно естественнее, но чтобы вместе с тем полицейский почувствовал, что в ней кроется двойной смысл. Улыбка могла бы вызвать у полицейского раздражение. — Я считал, что вы… что-то о нем знаете.
— Допустим, — кивнул комиссар. — Но я допускаю также, что больше всего в курсе сам пан Вахицкий.
Любопытно, отметил про себя адвокат.
— Откуда ему знать об этом, — ответил он. — Сам Вахицкий в Варшаве — и узнал обо всем только из сообщения по телефону его доверенного лица Повстиновского.
До сих пор манера комиссара говорить свидетельствовала, что он не слишком-то воспитан и не привык вести светские беседы. Теперь он неожиданно помягчел.
— Не хотите ли сигарету, господин адвокат? — спросил он мягко и вытащил из кармана пачку египетских. По тем временам это были сигареты самого высшего сорта.
Адвокат понимал, что, когда чиновник угощает просителя сигаретой, в этом всегда заключен особый смысл. Иногда — желание отвлечь его внимание или польстить, но чаще всего это своеобразный тест. Искушенный начальник, наблюдая за просителем в такие минуты, словно бы подбирает ключик к его душе. И тотчас делает выводы. Адвокат, например, помнил случай, когда некто был так польщен видом золотого портсигара, протянутого ему вице-министром, что со словами "благодарю вас, хотя вообще-то я не курю" с блаженной улыбкой взял сигарету… и, можно сказать, впервые в жизни закурил! Разумеется, с таким человеком вице-министр мог делать что угодно. Но главное, обряд совместного курения за служебным столом всегда ведет к некоему сближению, а этого Гроссенберг хотел избежать.