Пейтон-Плейс
Шрифт:
Думая об этом теперь, Франсис Джозеф Фитцджеральд не мог вспомнить, когда именно он начал интересоваться католической религией, с которой в юности распрощался с такой легкостью. Фитцджеральд знал, что это началось двадцать лет назад, когда он приехал в Пейтон-Плейс, но он не мог вспомнить точно тот момент, когда протестантизм стал для него недостаточен. Если бы было можно вспомнить момент, рассуждал преподобный отец, можно было бы получить ответы на все эти бесконечные вопросы. Но случай, безусловно, был, в этом Фитцджеральд был абсолютно уверен, произошло что-то тривиальное, что тогда даже не привлекло его внимания, но осталось в сознании, превратилось затем в гнойную язву на его вере. Мозг Фитцджеральда ослаб в поисках ответа,
Маргарет Фитцджеральд, урожденная Маргарет Банкер, единственная дочь священника конгрегациональной церкви Уайт-Ривер, ненавидела католицизм яростной, нехристианской ненавистью. Это Франсис понял вскоре после того, как женился. Если быть точным, он понял это через неделю после свадьбы, когда они с женой еще проводили медовый месяц в Белых Горах.
— Пегги Фитцджеральд, — смеясь, сказал он тогда, и, как позднее вспоминал Фитцджеральд, это была его единственная попытка пошутить с женой. — Пегги Фитцджеральд, — сказал он с резким ирландским акцентом, что не составляло для него особого труда, — напоминает мне мою матушку, ирландскую девушку из графства Галуэй.
Миссис Фитцджеральд это не забавляло.
— Ты никогда от этого не избавишься, да? — злобно прокричала она ему в лицо. — Ты всегда будешь ирландцем, черным ирландским католиком из бостонских трущоб. Не вздумай когда-нибудь еще называть меня Пегги! Меня зовут Маргарет, заруби себе это на носу!
Франсис Джозеф был потрясен.
— Мою мать звали Маргарет, — защищаясь, сказал он, и ирландский акцент без следа исчез из его речи, — а отец всегда звал ее Пегги.
— Твоя мать, — сказала Маргарет так, будто старушка Фитцджеральд была оборотнем. — Твоя мать!
Итак, естественно, когда преподобный Фитцджеральд начал сомневаться и одновременно бояться своих мыслей, он не мог обратиться к своей жене в поисках утешения, которое способна дать дискуссия. Пока не приехал и не занял квартиру наверху Майкл Росси, он продолжал работать, спрашивал себя и сам пытался найти ответы.
Стараясь обойти каждую скрипучую доску и надеясь не разбудить тихонько похрапывающую в задней спальне апартаментов Маргарет, преподобный отец поднимался на второй этаж. Маргарет не любила Майкла, она говорила, что он слишком шумный, слишком темный, слишком нахальный, слишком большой и проявляет слишком мало уважения к конгрегациональной церкви. Истинная причина ее нелюбви к Майклу заключалась в том, что она не могла его запугать. Когда миссис Фитцджеральд использовала тактику, которая превращала преподобного отца в уступчивого и безответного олуха, Майкл только смеялся над ней.
Директор школ Пейтон-Плейс сидел в своей гостиной, развалясь в легком кресле. Кроме спортивных трусов, на нем ничего не было, в руке он держал высокий, запотевший бокал.
— Присоединяйтесь, — сказал он священнику, когда тот постучал и вошел в комнату.
— Я подумал, может, вы захотите спуститься на террасу и немного побеседовать, — застенчиво сказал Фитцджеральд. Он всегда стеснялся, когда видел обнаженного человека, и теперь тоже говорил, отведя глаза от Майкла.
— Мы не можем спуститься на террасу, — сказал Майк. — Там мы можем разбудить миссис Фитцджеральд, которая уже около часа так мирно похрапывает. Присаживайтесь и выпейте немного. Если уж на то пошло, здесь так же прохладно, как и на террасе.
— Спасибо, — усаживаясь, сказал Фитцджеральд. — Но я не пью.
— Что? — изумился Майк. — Непьющий ирландец? Никогда о таком не слышал.
Фитцджеральд натянуто рассмеялся. Майк говорил не очень-то тихо, и он боялся, что Маргарет проснется. Она терпеть не могла, когда ее мужа называли ирландцем. Если бы она услышала Майка, она бы наверняка поднялась наверх и утащила Франсиса спать.
— Хорошо, — сказал он. — Я, пожалуй, выпью. Но только совсем немного.
Майк вышел в маленькую
— Вот, — сказал он. — Для вас это будет в самый раз.
Фитцджеральд очаровывал Майкла. Священник представлял собой совершенный тип человека в состоянии войны со своим окружением и с самим собой. Часто, глядя на Фитцджеральда, Майк удивлялся, как преподобному отцу удалось продержаться так долго и не сломаться физически, не перегореть психически. Он спрашивал о священнике Конни Маккензи, но она не согласилась с его мнением о том, что с Фитцджеральдом что-то определенно не так. С ним все в полном порядке, говорила она, может, он не такой одаренный, как другие проповедники, но он хороший человек, добросовестный и правоверный. Когда Майк смотрел на Фитцджеральда, он удивлялся силе той разрушительной тенденции в человеке, которая, ради сохранения того образа, что он создал для окружающих, доводила его до крайности.
Еще будучи молодым, Майк понял, что существуют два типа людей: те, кто создают и сохраняют для себя дорогие и порой мучительно скучные раковины, и те, кто этого не делают; те, кто живут в постоянном страхе, как бы их раковина не разбилась и все не увидели ту слабость, что прячется под ее створками, и те, кто не разбиваются и не делаются жестче. Майк много раздумывал над этим и в конце концов пришел к незатейливому сравнению души с босой ступней. Некоторые люди могут свободно ходить босиком, и от этого их ноги грубеют и становятся жестче, другие же не могут сделать и шага, чтобы не наступить на битое стекло. Но большинству, улыбаясь, думал Майк, таким, как Лесли Харрингтон, преподобный Фитцджеральд и Конни Маккензи, и в голову не придет снять обувь. Лесли Харрингтон разыгрывает из себя крутого, преуспевающего бизнесмена, чтобы спрятать посредственный ум и боязнь оказаться бессильным. Констанс Маккензи под одеждами холодной девы скрывает страстную, жаждующую любви женщину. И вот Франсис Фитцджеральд изображает непьющего священника-конгрегационалиста, а сам тоскует по белому воротничку и ежедневной порции вина ирландского священника. Майку хотелось пробить кулаком фальшивую вывеску Лесли Харрингтона, он хотел уничтожить в Констанс желание обороняться, но по отношению к Фитцджеральду он чувствовал только жалость.
Почему этот бедняга не бросит все, что у него есть, думал Майк, и не побежит исповедоваться к ближайшему священнику?
— Мы не видели вас в церкви в прошлое воскресенье, — говорил Фитцджеральд. Боюсь, все, что я говорил, никак на вас не подействовало. Вас невозможно обратить в веру.
Фитцджеральд гордился тем, что удерживал религиозные беседы с Майком на безличностном, интеллектуальном уровне.
— Конечно, — продолжал Фитцджеральд, — когда речь заходит о том, чтобы в церкви было побольше прихожан, мы — протестанты — оказываемся в невыгодном положении. У нас нет, как у католиков, хлыста, чтобы держать в страхе наших прихожан. Если католик пропускает мессу, он совершает грех и тем самым только вредит самому себе, если же протестант не приходит в церковь, все, что мы можем сделать, — это надеяться, что увидим его в следующее воскресенье.
— Это только одна точка зрения, — сказал Майк. — С другой стороны, меня не интересует религия, которая кому-нибудь по какой-либо причине угрожает хлыстом.
Фитцджеральд был изумлен.
— О, — сказал он, качая головой. — Я думаю, ваше мнение ошибочно, мистер Росси. Я действительно так думаю. Знаете, вот тут я полностью согласен с нашими друзьями католиками — церкви нужна сильная власть над людьми.
Фитцджеральд постоянно утверждал, что согласен с философией католиков только в одном определенном вопросе, но Майк знал, что до конца вечера преподобный отец назовет еще дюжину пунктов, по которым он согласен с католиками, начиная с контроля над рождаемостью и заканчивая отказом хоронить самоубийц в освященной земле.