Пейзаж, нарисованный чаем
Шрифт:
У Витачи родились одна за другой две дочери, брак с майором Похваличем вошел в накатанную колею, серебряные часики были преданы забвению, а она все шептала в свою чашку кофе с молоком:
– Думать не надо. Мысли похожи на голод, всегда одни и те же. Надо есть, а не думать. – И она не думала. Правда, время от времени набирала води в блюдо, унаследованное от прабабушки, и подолгу всматривалась в его пустое дно. Напрасно она ждала, покажется ли в воде хоть какойнибудь образ, какое-нибудь лицо, мужское или женское. И полнела. Тогда она стала такой красавицей, какая нам в школе и не снилась. Косточки у нее пощелкивали, как летящие от костра искры.
От покойной госпожи Иоланты она успела узнать, что демоны разговаривают через человеческий кашель, свист или храп. Она слушала, как муж в постели рядом с ней ест по-сербски, а затем переводит эту еду на французский, – как он уплетает капусту, лакомится маринованными перцами в рассоле, обгладывает рыбные кости, прихлебывает ракию или дует на кукурузную кашу, в которой лопаются воздушные пузырьки… Но из того, что говорили демоны, она не понимала ни слова, ибо ей недоставало второй части разговора – ее собственного чихания, храпа или кашля. Она попробовала учиться. Три года подряд горел по ночам свет в ее комнате. Но ничего из этого не вышло. Тогда она начала болеть по вторникам. Во время болезни она писала бесконечные письма, которые не отсылала на почту, а разбрасывала по всему дому, набивала ими стенные шкафы и ящики, хранила под кроватью или даже в старых мужниных сапогах. Но если бы она их и посылала тем, кому они были предназначены, выходило бы то же самое, ибо прочесть написанное почерком Витачи Похвалич было совершенно невозможно. Ее почерк не разбирали ни майор, ни его дочери. А Витача с самого начала писала письма своим девочкам, которые играли рядом с ней и еще не умели ни читать, ни писать.
В один прекрасный день совершенно неожиданно (ведь они годами не встречались) снова появился Афанасий. Он прислонил свой велосипед к воротам ее дома и вошел в квартиру, где когда-то жили сестры Витача и Вида, а теперь обитали супруги Похвалич. Своим длинным языком он облизал слезы с ее глаз, он взял Витачу за руку и увез сначала в Вену, а потом в Америку. Он оставил велосипед, жену, сына и мать, а она оставила мужа и детей, к которым никогда больше не вернулась.
ТРИ СЕСТРЫ
Надеюсь, что я ничего не перепутал в этой истории, рассказанной мне однажды в деловой поездке господином Афанасием Разиным, человеком к тому времени уже богатым и весьма уважаемым.
– Сидел я как-то раз в трактире «Три скамейки». На столе передо мной – курительные трубки. Хорошо прочищенные, прямо звенят, как трубы, только что не играют. Выбираю я себе трубку и думаю. От молодости моей одни слезы остались. Да и те не сладкие, как когда-то, а с горьким осадком. А хоть и такие – знаете ли вы, голубчик мой, что такое слезы? Кто поймет, что каждая слеза двух слез стоит, будет достоин своих слез, а в противном случае и того меньше. Что же касается сердца…
На этом месте размышления мои прервало появление трактирного слуги. Завязав себе на память узелок, я спросил его:
– А что, братец, есть у тебя капуста с бараниной, которую на свадьбах подают?
– Это какая, прошу покорно? – осведомился он. При этом я заметил, что один глаз у него меченый, из него словно капля воска вытекла, а на кончике носа блестит слеза. Эта слеза двух слез не стоит,
– Так приходите через семь дней, – ответствовал слуга.
– Прекрасно! Что ты пьешь? – спросил я на это.
– Господин весьма любезен. – Он очень обрадовался моему предложению. – «Лакрима Кристи». Обожаю «Лакрима Кристи».
– Чудно! Так принеси мне бокал «Лакрима Кристи». Он отправился выполнять заказ, а я продолжил свои размышления с того момента, на котором остановился. Что же касается сердца, думал я, сердце тоже с некоторых пор не бьется у меня в груди, а только царапается – скребется изнутри, как зверюшка, запертая в клетку. Перед клеткой – простор и свобода, сияющая речка, но только ты ее заметишь, как она сворачивает в лес и гаснет. У клетки же дверцы из еловой дранки. Ударит клювом соловей – они выдержат, но если в клетке кобчик, дверцы разлетятся с первого же удара и отпустят птичку на волю, как дым в синее небо…
Тут в трактир вошла бельмоглазая служанка, которую я поджидал. Я подхватил ее под локоток и посадил с собою рядом.
– Почему вы так бледны? – изумился я, разглядев ее лицо.
– О ужас, господин мой, еще бы не быть мне бледной! Ведь я увидела дьявола.
– А где дьявол?
– Как это где?! Да вы и есть дьявол.
– О, если бы это было правдой, вот счастье-то! Если бы это оказалось правдой, – сказал я пока. – Но займемся делом! Вы принесли бутылку?
Она достала из кармана маленькую бутылочку ракии и смущенно спросила:
– Неужели вы уверены, что по вкусу ракии сможете узнать, те ли это дамы, которых вы разыскиваете?
Вспомнив, что каждый из нас рождается хромым на одну из своих душ, я отрезал:
– Уверен! – и без церемоний отпил из бутылочки.
Неторопливая река тишины и умиления разлилась по моей груди, замедляя ход всего, что она там застигла. Я узнал молодость по тишине и теплу, что вошли в меня, и, несмотря на свой возраст, снова углубился в недавние мысли…
– Да! Да! – сказал я служанке. – Я узнаю, это их ракия! Такую ракию гнал еще их отец! Она очень крепкая, зайца убить может.
Мысли же мои, пока я посасывал эту скляночку ракии, черт их разберет, ровно птицы небесные, то в минуту соберутся стаей, то вдруг, помотавшись между Западом и Востоком, снова исчезнут. Когда же им время придет, каждая улетит от нас со своей стаей куда-то на какойнибудь свой Юг. Ибо и мысли наши хотят согреться и отдохнуть от наших холодов и холодностей, с тем чтобы вернуться, когда наши холода минуют… Если они минуют…
– Значит, – говорил я про себя, – они не переехали. А фамилию все ту же носят или замуж повыходили?
– Только одна носит прежнюю фамилию, Ольга. Она овдовела и снова взяла отцовскую фамилию. А остальные все переменили, – отвечала бельмоглазая.
– Ну ладно, – подхватил я, – а что, Ольга все так же сосет кончики своих волос и любит лепить мушки?
– Любит, – отвечала удивленно служанка.
– Значит, все сходится! А скажи-ка теперь, что ты любишь больше всего на обед?
– Цыпленка, запеченного в тесте с ветчиной, – радостно отвечала бельмоглазая.
Я отпустил ее прочь. Когда же она вышла, я подумал, что будущее имеет ценность только в том случае, если мы его предскажем, иначе же оно просто обычное горючее, кизяк, если хотите. Тут подошел уже знакомый слуга с каплей воска на веке, неся мое вино, и я наконец заказал обед.