Пейзаж с наводнением

Бродский Иосиф Александрович

Песня о Красном Свитере

Владимиру Уфлянду

В потетеле английской красной шерсти я не бздюм крещенских холодов нашествия, и будущее за Шексной, за Воркслою теперь мне видится одетым в вещь заморскую. Я думаю: обзаведись валютою, мы одолели бы природу лютую. Я вижу гордые строенья с ванными, заполненными до краев славянами, и тучи с птицами, с пропеллером скрещенными, чтобы не связываться зря с крещеными, чьи нравы строгие и рук в лицо сование смягчает тайное голосование. Там в клубе, на ночь глядя, одноразовый перекрывается баян пластинкой джазовой, и девки щурятся там, отдышался чтобы я, дырявый от расстрелов воздух штопая. Там днем ученые снимают пенку с опытов, И Файбишенко там горит звездой, и Рокотов, зане от них пошла доходов астрономия, и там пылюсь на каждой полке в каждом доме я. Вот, думаю, во что все это выльется. Но если вдруг начнет хромать кириллица от сильного избытка вещи фирменной, приникни,

серафим, к устам и вырви мой, чтобы в широтах, грубой складкой схожих с робою, в которых Азию легко смешать с Европою, он трепыхался, поджидая басурманина, как флаг, оставшийся на льдине от Папанина. 9(?) февраля 1970

Любовная песнь Иванова

Кажинный раз на этом самом месте я вспоминаю о своей невесте. Вхожу в шалман, заказываю двести. Река бежит у ног моих, зараза. Я говорю ей мысленно: бежи. В глазу — слеза. Но вижу краем глаза Литейный мост и силуэт баржи. Моя невеста полюбила друга. Я как узнал, то чуть их не убил. Но Кодекс строг. И в чем моя заслуга, что выдержал характер. Правда, пил. Я пил как рыба. Если б с комбината не выгнали, то сгнил бы на корню. Когда я вижу будку автомата, то я вхожу и иногда звоню. Подходит друг, и мы базлаем с другом. Он говорит мне: Как ты, Иванов? А как я? Я молчу. И он с испугом Зайди, кричит, взглянуть на пацанов. Их мог бы сделать я ей. Но на деле их сделал он. И точка, и тире. И я кричу в ответ: На той неделе. Но той недели нет в календаре. Рука, где я держу теперь полбанки, сжимала ей сквозь платье буфера. И прочее. В углу на оттоманке. Такое впечатленье, что вчера. Мослы, переполняющие брюки, валялись на кровати, все в шерсти. И горло хочет громко крикнуть: Суки! Но почему-то говорит: Прости. За что? Кого? Когда я слышу чаек, то резкий крик меня бросает в дрожь. Такой же звук, когда она кончает, хотя потом еще мычит: Не трожь. Я знал ее такой, а раньше — целой. Но жизнь летит, забыв про тормоза. И я возьму еще бутылку белой. Она на цвет как у нее глаза. 1969(?) 1970(?)

«Что ты делаешь, птичка, на черной ветке…»

— Что ты делаешь, птичка, на черной ветке, оглядываясь тревожно? Хочешь сказать, что рогатки метки, но жизнь возможна? — Ах нет, когда целятся из рогатки, я не теряюсь. Гораздо страшнее твои догадки; на них я и озираюсь. — Боюсь, тебя привлекает клетка, и даже не золотая. Но лучше петь сидя на ветке; редко поют, летая. — Неправда! Меня привлекает вечность. Я с ней знакома. Ее первый признак — бесчеловечность. И здесь я — дома. 1992

Дедал в Сицилии

Всю жизнь он что-нибудь строил, что-нибудь изобретал. То для критской царицы искусственную корову, чтоб наставить рога царю, то — лабиринт (уже для самого царя), чтоб скрыть от досужих взоров скверный приплод; то — летательный аппарат, когда царь наконец дознался, кто это у него при дворе так сумел обеспечить себя работой. Сын во время полета погиб, упав в море, как Фаэтон, тоже некогда пренебрегшими наставленьем отца. Теперь на прибрежном камне где-то в Сицилии, глядя перед собой, сидит глубокий старик, способный перемещаться по воздуху, если нельзя по морю и по суше. Всю жизнь он что-нибудь строил, что-нибудь изобретал. Всю жизнь от этих построек, от этих изобретений приходилось бежать, как будто изобретенья и постройки стремятся отделаться от чертежей, по-детски стыдясь родителей. Видимо, это — страх повторимости. На песок набегают с журчаньем волны, сзади синеют зубцы местных гор — но он еще в молодости изобрел пилу, использовав внешнее сходство статики и движенья. Старик нагибается и, привязав к лодыжке длинную нитку, чтобы не заблудиться, направляется, крякнув, в сторону царства мертвых. 1992, Амстердам

В окрестностях Атлантиды

Все эти годы мимо текла река, как морщины в поисках старика. Но народ, не умевший считать до ста, от нее хоронился верстой моста. Порой наводненье, порой толпа, то есть что-то, что трудно стереть со лба, заливали асфальт, но возвращались вспять, когда ветер стихал и хотелось спать. Еще были зимы, одна лютей другой, и привычка плодить детей, сводивших (как зеркалом — платяной шкаф) две жизни к своей одной, и вообще экономить. Но как ни гни пальцы руки, проходили дни. В дело пошли двоеточья с «е», зане их труднее стереть. Но все было впустую. Теперь ослабь цепочку — и в комнату хлынет рябь, поглотившая оптом жильцов, жилиц Атлантиды, решившей начаться с лиц. Февраль 1993

Посвящается Чехову

Закат, покидая веранду, задерживается на самоваре. Но чай остыл или выпит; в блюдце с вареньем — муха. И тяжелый шиньон очень к лицу Варваре Андреевне, в профиль — особенно. Крахмальная блузка глухо застегнута у подбородка. В кресле, с погасшей трубкой, Вяльцев шуршит газетой с речью Недоброво. У Варвары Андреевны под шелестящей юбкой ни-че-го. Рояль чернеет в гостиной, прислушиваясь к овации жестких листьев боярышника. Взятые наугад аккорды студента Максимова будят в саду цикад, и утки в прозрачном небе, в предчувствии авиации, плывут в направленьи Германии. Лампа не зажжена, и Дуня тайком в кабинете читает письмо от Никки. Дурнушка, но как сложена! и так не похожа на книги. Поэтому Эрлих морщится, когда Карташев зовет сразиться в картишки с ним, доктором и Пригожиным. Легче прихлопнуть муху, чем отмахнуться от мыслей о голой племяннице, спасающейся на кожаном диване от комаров и от жары вообще. Пригожин сдает, как ест, всем животом на столике. Спросить, что ли, доктора о небольшом прыще? Но стоит ли? Душные

летние сумерки, близорукое время дня, пора, когда всякое целое теряет одну десятую. «Вас в коломянковой паре можно принять за статую в дальнем конце аллеи, Петр Ильич». «Меня?» — смущается деланно Эрлих, протирая платком пенсне. Но правда: близкое в сумерках сходится в чем-то с далью, и Эрлих пытается вспомнить, сколько раз он имел Наталью Федоровну во сне. Но любит ли Вяльцева доктора? Деревья со всех сторон липнут к распахнутым окнам усадьбы, как девки к парню. У них и следует спрашивать, у ихних ворон и крон, у вяза, проникшего в частности к Варваре Андреевне в спальню; он единственный видит хозяйку в одних чулках. Снаружи Дуня зовет купаться в вечернем озере. Вскочить, опрокинув столик! Но трудно, когда в руках все козыри. И хор цикад нарастает по мере того, как число звезд в саду увеличивается, и кажется ихним голосом. Что — если в самом деле? «Куда меня занесло?» — думает Эрлих, возясь в дощатом сортире с поясом. До станции — тридцать верст; где-то петух поет. Студент, расстегнув тужурку, упрекает министров в косности. В провинции тоже никто никому не дает. Как в космосе. 1993

Письмо в оазис

Не надо обо мне. Не надо ни о ком. Заботься о себе, о всаднице матраца. Я был не лишним ртом, но лишним языком, подспудным грызуном словарного запаса. Теперь в твоих глазах амбарного кота, хранившего зерно от порчи и урона, читается печаль, дремавшая тогда, когда за мной гналась секира фараона. С чего бы это вдруг? Серебряный висок? Оскомина во рту от сладостей восточных? Потусторонний звук? Но то шуршит песок, пустыни талисман, в моих часах песочных. Помол его жесток, крупицы — тяжелы, и кости в нем белей, чем просто перемыты. Но лучше грызть его, чем губы от жары облизывать в тени осевшей пирамиды. 1991

Персидская стрела

Веронике Шильц

Древко твое истлело, истлело тело, в которое ты не попала во время оно. Ты заржавела, но все-таки долетела до меня, воспитанница Зенона. Ходики тикают. Но, выражаясь книжно, как жидкость в закупоренном сосуде, они неподвижны, а ты подвижна, равнодушной будучи к их секунде. Знала ли ты, какая тебе разлука предстоит с тетивою, что к ней возврата не суждено, когда ты из лука вылетела с той стороны Евфрата? Даже покоясь в теплой горсти в морозный полдень, под незнакомым кровом, схожая позеленевшей бронзой с пережившим похлебку листом лавровым, ты стремительно движешься. За тобою не угнаться в пустыне, тем паче — в чаще настоящего. Ибо тепло любое, ладони — тем более, преходяще. Февраль 1993

Иския в октябре

Фаусто Мальковати

Когда-то здесь клокотал вулкан. Потом — грудь клевал себе пеликан. Неподалеку Вергилий жил, и У. Х. Оден вино глушил. Теперь штукатурка дворцов не та, цены не те и не те счета. Но я кое-как свожу концы строк, развернув потускневший рцы. Рыбак уплывает в ультрамарин от вывешенных на балкон перин, и осень захлестывает горный кряж морем другим, чем безлюдный пляж. Дочка с женой с балюстрады вдаль глядят, высматривая рояль паруса или воздушный шар — затихший колокола удар. Немыслимый как итог ходьбы, остров как вариант судьбы устраивает лишь сирокко. Но и нам не запрещено хлопать ставнями. И сквозняк, бумаги раскидывая, суть знак — быстро голову поверни! — что мы здесь не одни. Известкой скрепленная скорлупа, спасающая от напора лба, соли, рыхлого молотка в сумерках три желтка. Крутя бугенвиллей вензеля, ограниченная земля, их письменностью прикрывая стыд, растительностью пространству мстит. Мало людей; и, заслышав «ты», здесь резче делаются черты, точно речь, наподобье линз, отделяет пейзаж от лиц. И пальцем при слове «домой» рука охотней, чем в сторону материка, ткнет в сторону кучевой горы, где рушатся и растут миры. Мы здесь втроем и, держу пари, то, что вместе мы видим, в три раза безадресней и синей, чем то, на что смотрел Эней. Октябрь 1993

Письмо в академию

Как это ни провинциально, я настаиваю, что существуют птицы с пятьюдесятью крыльями. Что есть пернатые крупней, чем самый воздух, питающиеся просом лет и падалью десятилетий. Вот почему их невозможно сбить и почему им негде приземлиться. Их приближенье выдает их звук — совместный шум пятидесяти крыльев, размахом каждое в полнеба, и вы их не видите одновременно. Я называю их про себя «углы». В их опереньи что-то есть от суммы комнат, от суммы городов, куда меня забрасывало. Это сходство снижает ихнюю потусторонность. Я вглядываюсь в их черты без страха: в мои пятьдесят три их клювы и когти — стершиеся карандаши, а не угроза печени, а языку — тем паче. Я — не пророк, они — не серафимы. Они гнездятся там, где больше места, чем в этом или в том конце галактики. Для них я — точка, вершина острого или тупого — в зависимости от разворота крыльев — угла. Их появление сродни вторженью клинописи в воздух. Впрочем, они сужаются, чтобы спуститься, а не наоборот — не то, что буквы. «Там, наверху», как персы говорят, углам надоедает расширяться и тянет сузиться. Порой углы, как веер складываясь, градус в градус, дают почувствовать, что их вниманье к вашей кончающейся жизни есть рефлекс самозащиты: бесконечность тоже, я полагаю, уязвима (взять хоть явную нехватку в трезвых исследователях). Большинство в такие дни восставляют перпендикуляры, играют циркулем или, напротив, чертят пером зигзаги в стиле громовержца. Что до меня, произнося «отбой», я отворачиваюсь от окна и с облегченьем упираюсь взглядом в стенку. 1993 Нью-Йорк