Пейзаж с падением Икара
Шрифт:
Он написал мне несколько писем (позвонить постеснялся — знал, что я брошу трубку) с предложением встретиться-поговорить. А я… я так и не прочел их, эти письма, — я был настолько упрям в своей «правоте», что не вскрыл ни одного конверта. Теперь, когда я думаю об этом, я снова чувствую зубную боль — ведь я порвал с ним отношения именно из-за шхуны: мне казалось, что вся его поисковая активность вызвана всего лишь нежеланием признать поражение, боязнью перемен.
Странно, как одно незначительное событие способно в корне изменить не только будущее, но и прошлое —
Разумеется, с точки зрения здравого смысла строительство деревянного парусного корабля — это не менее безумная затея, чем его поиски… но все же в моем сознании новая шхуна произвела настоящий переворот. Ведь это значило, что он ни на секунду не усомнился в своих силах — он смог перенаправить свою одержимость —он жил дальше.
А что же я? Я никогда не умел смотреть в лицо страхам. Действительно: почему я так отчаянно сопротивляюсь желанию людей помочь мне? Почему, например, отказываюсь продавать свои картины? Зачем я пытался утащить случайно проданную «Овцу в лесу» из галереи? Что двигало мной? Нелепый «материнский» инстинкт — нежелание расставаться со своим детищем, своим прошлым? Боязнь потери? Или просто невроз, порожденный детской душевной травмой? Что ж, это не новость — спросите у любого шарлатана-психотерапевта: он скажет, что всякое действие — результат травмы, полученной в период взросления.
Я сейчас, возможно, скажу ужасную банальность: наши дефекты определяют нас. Человек — это его недостатки. Серьезно. Я знаю это наверняка, потому что написал и, что еще важнее, проинспектировал сотни портретов. Портрет приобретает душу, лишь когда в нем есть червоточина: кривой зуб, испуганный взгляд, дряблая кожа.
В Академии живописи я прослушал множество лекций — о золотом сечении, о гармонии, о красоте форм. Но ни одной — о дефектах. И сейчас, вновь перебирая вещи отца, я задумался: а что если в этом все дело?
Дефекты — это неотъемлемая часть гармонии.
И если философия — это болезнь разума, то искусство — это болезнь гармонии.
…впрочем, я опять отвлекся.
Раньше я был уверен, что от животного человек отличается только одним — способностью находить оправдания любым своим поступкам. Но теперь я знаю — все наоборот: способность признавать ошибки — вот главный критерий зрелости.
***
Итак, я должен сделать признание: я ошибался.
***
— И что мы будем делать дальше?
— А что нам остается? Поставим точку: найдем корабль.
— Ты думаешь, он успел его построить?
— Откуда я знаю, блин? Не задавай глупых вопросов. Надо выяснить, куда делись все эти материалы. Дай-ка накладные. Что там дальше по списку?
— Вот. Здесь есть адрес сборочного цеха.
— Отлично. Идем.
***
Не все было так просто: оказалось, что по указанному адресу нет никакого сборочного цеха — лишь заброшенный
Когда проверка остальных адресов не дала результатов, мы забеспокоились. Я даже стал подумывать о том, чтобы нанять частного детектива. Но дядя Ваня отверг эту мысль (и даже влепил мне подзатыльник за такие «позорные, пораженческие настроения») — для него собственное расследование было делом чести.
— Мы опросили всех людей — и чего добились?
— Ничего.
— Неправильно. Мы добились многого. Теперь мы точно знаем, что в течение последних семи лет Андрей занимался проектировкой корабля (об этом говорят десятки ватманов с чертежами; возможно, то, что мы имеем — это лишь часть общего массива) и активно скупал материалы для строительства. Кто помогал ему — вот в чем вопрос? Не мог же он все это сам проворачивать?
— Может, поспрашивать в институте? Наверняка он вербовал помощников — они ведь там все инженеры-кораблестроители.
— Нет. Я уже спрашивал. Он действительно обращался к проектировщикам, но никто из них ни сном ни духом о скупке бруса ценной породы и ковкого чугуна. Именно здесь у нас загвоздка.
— Но во всех накладных вписан один и тот же адрес: набережная, Добролюбова 12. Это заброшенный ангар. Мы были там — и ничего: лишь пьяный сторож, собака и эхо.
Дядя закрыл лицо ладонями и глубоко вздохнул.
— Мы что-то упускаем. Нужно узнать, кто владелец склада. И кто арендовал его в последние годы.
***
Взятка в России — это порой единственный способ привести в движение бюрократический механизм. Уж не знаю, сколько законов мы нарушили, пытаясь получить доступ к нужной документации, но к концу недели имя арендатора стало известно — его звали Николай Богатырь. Адрес прилагался, и мы отправились знакомиться.
Пока мы искали нужную квартиру, я пытался представить себе, как он выглядит — этот Богатырь. Худой, толстый, лысый, бородатый? Я всегда рисую в воображении портреты людей, отталкиваясь от их имени и фамилии, и, как правило, рисунки мои бывают предельно близки к оригиналу. Но — в этот раз я прогадал…
Стоило мне постучать, и дверь распахнулась. На пороге стояло нечто… человекообразное: кожа на лице синеватая и пупырчатая, как у мертвой ощипанной курицы; нос похож на большой палец ноги. Оживший портрет Пикассо, не иначе.
— Вы Николай Богатырь? — спросил дядя, и в глазах человекообразного отразился ужас.
— О господи… — пробормотал он. — Только не это!
— Смотри-ка, он нас, похоже, узнал, — дядя шагнул через порог, схватил беднягу за ворот и потащил вглубь квартиры. — Пойдем, поговорим.
Богатырь смотрел на нас затравленно, как мальчик, застуканный родителями с сигаретой в зубах.
— Только по лицу не бейте! — закричал он каким-то действительно детским голоском. — У меня завтра собеседование! Мне нельзя с синяками!
— По лицу не бить, значит? — дядя затащил его в зал и толкнул на синий диван. Богатырь неуклюже упал и тут же поджал колени, закрывая промежность, словно готовясь к избиению. Он дышал часто-часто и похрюкивал. Мы с дядей стояли над ним и терпеливо ждали окончания истерики.