Пианистка
Шрифт:
Отец не понимает, почему его привезли сюда, ведь это место никогда еще не было для него домом. Ему многое запрещают, да и на то, что позволено, смотрят с неудовольствием. К тому, что он все делает неправильно, он уже привык, так всегда говорит его супруга, ему нельзя ни к чему прикасаться, ему нельзя волноваться, он должен справиться со своим беспокойством, ему лучше лежать себе потихоньку, этому любителю бесконечных прогулок. Он должен следить за тем, чтобы не вносить в дом грязь и не выносить из дома ничего, что принадлежит владельцам. Внешнее и внутреннее нельзя смешивать друг с другом, все имеет свое место, и для прогулок снаружи следует даже менять одежду или дополнительно одеваться, но одежду эту украл сосед по комнате, чтобы отравить старику прогулку снаружи. Отец сразу устремляется прочь, едва только его помещают в эту камеру хранения, но его тут же арестовывают и принуждают в ней остаться. Иначе как бы его семья отделалась от этого нарушителя спокойствия, а владельцы пансиона приобрели бы свои богатства? Одни хотят, чтобы он оставался подальше от них, а другие, чтобы он у них подольше оставался. Одни живут за счет того, что он находится у них, а другие — за счет того, что он их оставил и находится теперь вне поля зрения. До свидания, все было чудесно! Однако когда-нибудь всему приходит конец. Отец, которого поддерживает недобровольный помощник в белом халате, должен сделать ручкой двум своим женщинам, — они собираются отбыть прочь. Однако папочка вместо того, чтобы помахать рукой, неразумно держит ее перед глазами и умоляет, чтобы его не били. Это бросает невыгодный свет на отъезжающую неполную семью, ведь папулю никогда и пальцем не трогали, это уж точно. И откуда это у папы, — спрашивает отъезжающий остаток семьи, обращая свой вопрос в пространство, насыщенное тихим и свежим
Некоторое время спустя они входят в свою несколько опустевшую квартиру. В этой пещере, вход в которую смыкается, давая обитателям защиту и уверенность, у них теперь больше места, чем прежде, для разных хобби; квартира не впустит в себя кого попало, а лишь того, кому здесь место! Поднялся новый порыв ветра и, словно сверхъестественно большая и мягкая ладонь великана, прижал Кохут-младшую к витрине магазина оптики, сверкающей стеклами очков. Над входом в магазин вывеска в виде оправы чудовищного размера с фиолетовыми стеклами. Она выдается далеко над тротуаром и с опасностью для прохожих дрожит под резкими порывами южного ветра. А потом вдруг стало совсем тихо, словно ветер захотел перевести дух, но его при этом кто-то очень напугал. Мать сейчас наверняка заняла в своей кухне уютную круговую оборону и жарит что-то на жире для их совместного ужина, чтобы подать это блюдо как холодную закуску, а еще ее уже дожидается рукоделье, она вяжет белую кружевную скатерку.
По небу плывут резко очерченные облака, багровые по краям. Облака, похоже, не знают своей цели, их бездумно носит то туда, то сюда. Эрике всегда известно заранее, что ждет ее через несколько дней, — ее ждет служение искусству в консерватории. Или она будет заниматься чем-нибудь другим, связанным с музыкой, пьющей из нее кровь, с музыкой, которую Эрика потребляет сама или скармливает другим в самых различных агрегатных состояниях: то в консервированном виде, то в жареном, то в виде каши, то как твердую пищу.
Уже за несколько улиц до музыкального заведения Эрика, как обычно, пристально всматривается вокруг и крутит носом, словно опытная охотничья собака, которая берет след. Удастся ли ей и сегодня застукать ученика или ученицу, не слишком обремененных музыкальными заданиями, располагающих слишком большим свободным временем и занятых собственной личной жизнью? Эрика намерена насильно проникнуть, ворваться в эти далекие владения, которые, будучи ей неподконтрольными, простираются все же вокруг, поделенные на гектары и акры. Налитые кровью возвышенности, поля чужой жизни, в которую предстоит вцепиться мертвой хваткой. У учителя есть на это полное право, потому что он представительствует за родителей. Она непременно желает знать, что происходит в жизнях других людей. Едва ее ученик попытается укрыться от нее, едва он выплеснется в свое раскладное пластмассовое пространство свободы и посчитает, что за ним здесь никто не наблюдает, как госпожа К. с дрожью в теле тут как тут и готова тайно и без приглашения последовать за ним. Она выскакивает из-за угла, внезапно появляется из глубины коридора, материализуется в кабине лифта, словно заряженный энергией джинн из бутылки. Иногда она ходит на концерты, чтобы развивать свой музыкальный вкус и навязывать его ученикам. Она сравнивает одного виртуоза с другим и уничтожает своих учеников, прикладывая к ним мерку, соответствовать которой способны только самые великие люди искусства. Она крадется за учениками вне поля их зрения, всегда оставаясь в собственном поле зрения. Она наблюдает за своим отражением в стеклах витрин, когда идет по чужому следу. Народная молва приписала бы ей славу цепкого наблюдателя, но к народу Эрика отношения не имеет. Она относится к тем, кто управляет и руководит народом. Она заключена в вакуум абсолютной инертности собственного тела, и когда бутылка с громким щелчком открывается, ее выбрасывает наружу и обрушивает на чью-то чужую голову, выбранную заранее или неожиданно попавшуюся на пути. Никогда нельзя доказать, что она шпионит намеренно. И все же то у одних, то у других уже зарождаются подозрения на этот счет. Она неожиданно появляется в тот момент, когда никакие свидетели не нужны. Любая новая прическа на голове ученицы дает Эрике пищу для получасовой оживленной беседы с собственной матерью, беседы, пересыпаемой обвинениями, что она-де преднамеренно все время удерживает взрослую дочь дома, чтобы та никуда не могла пойти и чтобы с ней ничего не происходило. В конце концов, и ей, дочери, срочно необходима новая прическа. Однако мать, которая более не отваживается задать дочери взбучку, виснет на ней, на Эрике, как репей или как заразная пиявка; мать высасывает у нее мозг из костей. То, о чем Эрика знает, она узнала, тайно подглядывая, а о том, чем Эрика является в действительности, а именно, музыкальным гением, об этом никто не знает лучше ее мамы, которой ребенок известен и изнутри, и снаружи. Кто ищет, тот всегда найдет, — отыщет нечто запретное, чего тайно вожделеет.
Перед кинотеатром «Метро» на Иоганнесгассе Эрика уже три радостных весенних дня подряд, с тех пор как сменился репертуар, отыскивает для себя тайные сокровища, поскольку один из ее учеников, зациклившийся на себе и на своих свинских фантазиях, давно похоронил всякую осторожность. Его чувства устремлены в фокус кинокадров, представленных на афише. В кинотеатре сейчас показывают мягкое порно, несмотря на то что в непосредственной близости ходят на музыку дети. Один из учеников, стоящих перед витриной, подробно комментирует и смакует каждый снимок, другого больше привлекает красота выставленных напоказ женщин, третий упорно жаждет того, чего на фотографиях не разглядишь, а именно, потаенного нутра дамского тела. Два будущих молодых человека как раз развернули жаркую дискуссию по поводу размеров женской груди, и тут, занесенная порывом южного ветра, госпожа учительница музыки взрывается, подобно ручной гранате, прямо в центре их компании. Она придала своему лицу слегка укоризненное и несколько печальное выражение, и трудно поверить, что и она, и женщины с фотоафиш принадлежат к одному и тому же прекрасному полу, а несведущий наблюдатель отнес бы их даже к разным категориям человеческой породы. Если бы речь шла только о внешнем облике.
В стеклянной витрине мужчины и женщины па фотографиях терзают друг друга, сплетая тела в утомительном балете вечного вожделения. Они истекают трудовым потом. Мужчина усердно трудится над женской плотью то в одном, то в другом месте, и результаты своего усердия он выставляет на всеобщее обозрение. Из него летят брызги, падая на тело женщины. Мужчина по жизни обязан заботиться о пропитании женщины, его ведь и ценят в первую очередь как кормильца. Вот и здесь, на этих фото, он подает женщине теплую пищу, которую приготовили на медленном огне его собственные потроха. Женщина, образно говоря, издает зримые стоны, ее крик буквально виден; она рада получаемому ею дару, рада своему кормильцу, и ее крики все множатся и множатся. На фотографиях, разумеется, все происходит беззвучно, однако звуки ждут вас в кинотеатре, где женщина кричит в благодарность за мужские усилия так громко, что зрителю остается только купить билет.
Ученик, застигнутый на месте преступления, плетется за Кохут на почтительном расстоянии. Он испытывает муки совести из-за того, что унизил ее женскую гордость, разглядывая голых женщин. Вполне возможно, что и Кохут считает себя женщиной, и ей, стало быть, нанесена тяжелая травма. В следующий раз его внутренние часы должны тикать громче, когда учительница станет к нему подкрадываться.
Позднее, во время урока, она намеренно будет избегать взглядов своего ученика, этого прокаженного, изъеденного похотью. При исполнении Баха, сразу после гамм и технических упражнений, чувство неуверенности заполняет все помещение. Эта ставящая в тупик смесовая ткань баховской музыки выдерживает лишь твердую руку мужчины-исполнителя, который мягко тянет за поводья. Главная тема смазана, дополнительные голоса слишком выдвинулись на первый план, и все лишено прозрачности. Словно стекло автомобиля, забрызганное жирной грязью. Эрика высмеивает жиденький ручеек музыки, исполняемой учеником, ручеек, который катится по грязному ложу, наталкиваясь на небольшие каменные и земляные запруды. Эрика теперь толкует сочинение Баха более точно: это — циклопическое сооружение в том, что касается «Страстей», и это лисья нора, когда речь заходит о «Хорошо темперированном клавире» и о других, основанных на контрапункте сочинениях для клавишных инструментов. Эрика превозносит сочинения Баха до небес, чтобы унизить ученика; она утверждает, что Бах с музыкальной точки зрения возводит готические соборы там, где звучат его сочинения. Эрика ощущает у себя между ног легкое возбуждение, доступное лишь тем, кто зван искусством и искусством избран, ощущает всегда, когда она говорит об искусстве, и она придумывает на ходу, что стремление Фауста к Богу вызвало к жизни как страсбургский собор, так и хор в начале «Страстей по Матфею». То, что ученик сейчас исполнил, собором уж никак не назовешь. Эрика не удерживается и от намека на то, что Бог в конце концов создал и женщину. Она отпускает мужскую шуточку, что Бог-де сделал это, когда ему не пришло в голову ничего лучшего. Она снова берет свою шутку назад, совершенно серьезно спрашивая ученика, знает ли он, как следует рассматривать фотографию женщины. Это делается с благоговением, ведь и мамочка, которая выносила его и породила на белый свет, была женщиной, ни больше и ни меньше. Ученик обещает следовать требованиям Кохут. В благодарность за это ему сообщают, что талант Баха заключается в триумфе ремесла, в его многообразнейших контрапунктических формах и изысках. В ремесле Эрика знает толк, и если бы все определялось усердием, она победила бы всех по очкам, а многих даже нокаутом! Но Бах — это много больше, торжественно возвещает она, это причащение к Богу, а распространенный в этой стране учебник истории музыки (Часть 1, Австрийское федеральное издательство) даже превосходит Эрику, расточая похвалы и уверяя, что сочинение Баха есть причащение к особому нордическому человеку, который борется за милость этого Бога. Ученик решает про себя, что постарается больше не попадаться с фотографией голой женщины.
Пальцы Эрики дрожат, словно когти основательно вышколенного охотничьего зверя. На своих занятиях она ломает через колено одну свободную волю за другой. В себе же она ощущает непреодолимое желание повиноваться. Для этих целей дома существует мать. Однако старая женщина становится все старше. Что будет, когда она совсем развалится и за ней, за немощной, нужен будет уход? Она будет вынуждена подчиняться ей, Эрике. Эрика изводит себя тем, что берет на себя трудные задачи, с которыми она плохо справляется. За это ее наказывают. Молодой человек, подавленный зовом собственной крови, достойным противником не является, ведь он уже спасовал перед чудным творением Баха. Как же ему будет не спасовать, если предоставить ему возможность играть живым человеком! Он ведь не отважится даже на то, чтобы взять жесткий аккорд; фальшивый аккорд для него — слишком постыдная реальность. Она может тотчас же поставить его на колени одним-единственным замечанием, одним снисходительным взглядом, и он мгновенно устыдится и будет строить различные планы, которые сможет воплотить в реальность. Тот, кто добьется, чтобы она подчинилась его приказу, — это будет повелитель, не связанный с ее матерью и с пылающими бороздами, прочерченными ею в воле Эрики, — тот получит от нее ВСЕ. Ей хочется прислониться к прочной стене, которая не шелохнется! Что-то тянет ее, хватает за локоть, тяжестью виснет по краю юбки, маленький свинцовый шар, крохотная, плотная гирька. Она не знает, что бы натворил этот натренированный пес, если бы однажды сорвался с цепи, пес, который оскаливает клыки и крадется вдоль решетки, вздыбив шерсть на загривке, с густым рычанием в глотке, с красными огоньками в зрачках, всегда на расстоянии сантиметра от своей жертвы.
Она ждет этого единственного приказа, ждет этой желтой, источающей пар дырки в снежной массе, ждет маленькой плошки, в которую написали до краев; моча еще теплая, и скоро отверстие замерзнет, превратившись в тонкую желтую трубку в снежном сугробе, в след для лыжника, саночника, туриста, свидетельствующий о том, что человек грозил остаться здесь, но потом двинулся дальше.
Она разбирается в сонатной форме и в строении фуги, она преподает этот предмет. И все же ее лапы вожделенно дрожат, устремляясь к последнему, окончательному послушанию. Последние снежные сугробы, возвышенности, вехи в пустынной местности медленно превращаются в равнины, разравниваются вдалеке, становятся зеркальными ледяными поверхностями, нехожеными и лишенными следов. Другие станут победителями в лыжных гонках, первое место среди мужчин в скоростном спуске, первое место среди женщин и, соответственно, первое место в комбинации!
На Эрике не шелохнется ни волосок, на ее одежде не шевельнется ни складка, на Эрику не сядет ни одна пылинка. Задул холодный, ледяной ветер, и она бежит в ледяные поля, одетая в короткое платьице, как фигуристка, на ногах белые ботинки с коньками. Абсолютно гладкая поверхность простирается от одного горизонта к другому и скрывается из глаз! Коньки скрежещут по льду! Организаторы мероприятия поставили подходящую пленку, на сей раз из динамиков не раздается музыкальное попурри, и скрежет стальных лезвий, не сопровождаемый музыкой, превращается в звуки металлического скребка смерти, в короткую вспышку, в никому не понятный сигнал морзянки на краю времени. Бегунья как следует разгоняется, огромный кулак обрушивается на нее, вдавливает в лед, вся накопленная энергия движения выплескивается в ту единственно возможную десятую долю секунды и превращается в точный до миллиметра двойной аксель, выполненный с полной раскруткой и с приземлением в точно заданную точку. Сила прыжка вновь спрессовывает бегунью, она испытывает по меньшей мере двойную перегрузку и вдавливает этот вес в зеркало льда, остающееся девственно целым. Двигательный аппарат конькобежки вгрызается в алмазно-твердое зеркало и в мягкие опоры ее связок с запредельной нагрузкой на ее кости. А теперь она выполняет пируэт сидя. Продолжая движение! Фигуристка превращается в цилиндрическую трубу, в буровую головку нефтяной вышки; воздух шумит в ушах, со скрежетом летит ледяная крошка, вырывается пар изо рта, раздается визг пилы, однако лед остается целехоньким, никакого следа повреждений! Вращение несколько смягчается, уже можно разглядеть ее привлекательную фигуру, бесконечная голубая лента ее юбочки начинает колыхаться, тщательно складываться в оборки. Затем последний поклон с приседанием перед трибунами справа и перед трибунами слева, и она покидает лед, маша рукой и размахивая букетом. Трибуны остаются невидимыми; возможно, фигуристка лишь воображает, что они существуют, потому что она отчетливо слышала аплодисменты. Девушка удаляется стремительными шагами, ее маленькая фигурка уже совсем далеко, и нет большего покоя, чем там, где оборки голубого конькобежного костюма покоятся на тугих бедрах, обтянутых розовыми колготками, шлепают о бедра, взметаются, развеваются, колеблются, там центр абсолютного успокоения — это короткое платьице, эти мягкие колокольчики и складки, этот тесно прилегающий корсаж с вышивкой по вырезу.