Пианистка
Шрифт:
Эрика переносит вещи из одного конца класса в другой, потом обратно; она подчеркнуто смотрит на часы и со своей высокой мачты подает невидимый сигнал, показывая, как она устала после тяжелого рабочего дня, во время которого ей пришлось терпеть измывательства дилетантов над искусством в угоду тщеславию их родителей.
Клеммер стоит перед ней и не спускает с нее глаз.
Чтобы заполнить возникшую паузу, Эрика будничным тоном произносит несколько ничего не значащих слов. Искусство для Эрики — это будни, потому что искусство кормит ее. «Насколько же легче художнику, — говорит женщина, — выплескивать из себя наружу чувство или страсть. Драматические повороты, которые вы так цените, Клеммер, означают ведь, что художник обращается к призрачным средствам, пренебрегая средствами подлинными, — продолжает она говорить, чтобы на них обоих вдруг не обрушилась тишина. — Я как учительница стою за недраматическое искусство, за Шумана, например, ведь драматизм достижим легче всего! Чувства и страсти всегда лишь заменители, суррогаты духовности». Учительница жаждет землетрясения, неистовой бури, которая бы с диким шумом обрушилась на нее. Неистовый Клеммер в гневе чуть не врезается головой в стену, и класс кларнета, куда он как владелец второго инструмента с недавних пор два раза в неделю ходит заниматься, наверняка пришел бы в изумление, если
Неожиданно он просит у Эрики позволения обращаться к ней на «ты», но она отвечает, чтобы он держал себя в рамках приличия. Ее губы вопреки ее воле и участию складываются в сморщенную розетку, она не в состоянии ими управлять. То, что произносят эти губы, она еще способна контролировать, но за тем, как они движутся, уследить она уже не в состоянии. Она вся покрывается гусиной кожей.
Клеммер пугается сам себя. Довольно похрюкивая, он ворочается в теплой ванне своих мыслей и слов. Он набрасывается на рояль, ужасно нравясь себе при этом. В очень убыстренном темпе он играет длинный пассаж, который случайно выучил наизусть. Этим пассажем он хотел что-то продемонстрировать, вопрос только — что. Эрика Кохут рада этой возможности тихого маневра, она бросается наперерез ученику, чтобы остановить скорый поезд, прежде чем он наберет полный ход.
— Вы играете это место слишком быстро и слишком громко, господин Клеммер, и тем самым доказываете лишь одно: исполнение, лишенное духовности, грешит многочисленными упущениями.
Мужчина стремительно перемещается в кресло, пар валит у него из ноздрей, как у скаковой лошади, возвращающейся в конюшню с очередной победой. Чтобы быть поощренным за победы и избежать поражений, он нуждается в достойном обхождении и тщательном уходе, словно серебряный сервиз на двенадцать персон.
Эрика хочет домой. Эрика хочет домой. Эрика хочет домой. Она дает ему добрый совет:
— Идите погуляйте по Вене и подышите полной грудью. А затем садитесь и играйте Шуберта, но на этот раз играйте правильно!
— А я как раз собираюсь уходить, — Вальтер Клеммер с силой захлопывает небольшую папку для нот и покидает сцену, словно Йозеф Кайнц [6] , жаль только, что зрительный зал почти пуст. Впрочем, он и актер, и зрительный зал одновременно. Театральная знаменитость и публика в одном лице. А сверх программы звучат оглушительные аплодисменты.
6
Йозеф Кайнц (1858—1910) — знаменитый австрийский драматический актер.
Выскочив из класса, Клеммер с развевающимися на бегу светлыми волосами устремляется в мужской туалет, где выпускает из своего патрубка по меньшей мере пол-литра воды, однако это не приводит к слишком большим опустошениям в его влагостойком теле. Потом он плещет себе в лицо водой из высокогорных источников, поступающих в город с Хохшваба. Вода, попадая на его кожу, теряет свою прозрачность. «Я постоянно пачкаю грязью все прекрасное», — думает он про себя. Знаменитую венскую влагу, теперь слегка ядовитую, он расходует расточительно. Он трет лицо с энергией, не нашедшей другого выхода. Он нажимает ладонью на вентиль контейнера с жидким хвойным мылом, нажимает раз, другой, третий. Он ополаскивает лицо, громко отфыркиваясь. Он повторяет ритуал умывания. Он машет руками в воздухе, он смачивает волосы. Он издает искусственные звуки, которые кроме искусства ничего не выражают. И все потому, что он страдает от любви. По этой причине он щелкает пальцами, хрустит суставами. Носком ботинка он тычет в стену под глухим окошком, выходящим во двор, однако ему не удается выпустить из себя наружу то, что заперто в нем. Из него выступает наружу несколько капель, но основная масса остается в сосуде и медленно скисает, потому что не может попасть в женский порт назначения. Да, нет никаких сомнений в том, что Вальтер Клеммер основательно влюбился. Хотя не в первый раз, но и наверняка не в последний. Его любовь на сей раз не приняли. Его чувство остается безответным. Ему становится противно, и чтобы подчеркнуть это, он исторгает из носоглотки слизь, которая звонко шлепается в раковину — громкий всплеск любви Вальтера Клеммера. Он сильно закручивает кран, и вряд ли очередному посетителю удастся открутить водопроводный краник снова, для этого нужны стальные мускулы и пальцы пианиста. Раковину он не сполоснул, и потеки слизи, вытекшей из Клеммера, застряли в сливном отверстии — кто пристально посмотрит, тот их точно разглядит.
В эту секунду в туалет с мертвенно-бледным лицом влетает один из учеников, только что сдававший переходной экзамен по классу фортепьяно, бросается в одну из кабинок и испражняется в унитаз с громом природной катастрофы. В его теле бушует землетрясение: многое в нем уже разрушилось, включая надежду добраться до выпускного экзамена. Сегодня ему пришлось очень долго сдерживать волнение, ведь в аудитории присутствовал сам господин директор. Теперь волнение энергично требует выхода. Он завалил экзамен, играя этюд по черным клавишам, он и начал-то его в двойном темпе, чего не сможет выдержать ни один человек, будь он даже сам Шопен. Клеммер презрительно фыркает в сторону закрытой кабинки, за которой его музыкальный собрат борется с поносом. Пианист, в котором так сильно доминирует телесное начало, никогда не сможет блеснуть игрой. Он наверняка относится к музыке как к ремеслу и совершенно напрасно паникует, когда вдруг отказывает один из десяти его молоточков. Клеммер уже перешагнул эту ступень, он обращает теперь внимание лишь на внутреннее, истинное содержание вещи. К примеру, в сфорцандо в бетховеновских сонатах для фортепьяно он более не обнаруживает ничего сложного, потому что музыку необходимо чувствовать, воздействуя на слушателя скорее внушением, чем исполнением. Клеммер мог бы еще часами распространяться о духовной прибавочной стоимости музыкального произведения, доступ к которому открыт всем, однако взять его приступом могут только самые мужественные. Дело в выражении и в чувстве, а не в голой композиции. Он высоко поднимает папку с нотами и для подкрепления своего тезиса несколько раз со всего размаха ударяет ею о фаянсовую раковину, чтобы выбить из себя остаток энергии на тот случай, если там что-то еще застряло. Однако Клеммер замечает, что он внутренне опустошен.
Ученик, провалившийся при исполнении этюда по черным клавишам, снова выползает из кабинки и перед зеркалом, несколько утешенный своим мерцающим отражением, придает волосам живописную форму, последний лоск, так сказать, чтобы как-то компенсировать неудачу, которую потерпели его пальцы. Вальтер Клеммер, утешая себя, думает о том, что и у его учительницы не сложилась карьера, потом он звучно сплевывает на пол остаток пены, которая поднялась в нем во время прибоя ярости. Пианист-соученик осуждающе смотрит на плевок, ведь он воспитан в уважении к порядку. Искусство и порядок — враждующие родственники. Клеммер резким движением выдергивает десяток бумажных полотенец из контейнера, лепит из них большой ком и бросает их точнехонько рядом с урной. Соученик-неудачник взвешивает Клеммера на весах порядка и находит его слишком легковесным. Он пугается уже во второй раз, теперь его пугает расточительство Клеммера по отношению к предметам, собственником которых является венский муниципалитет. Он — сын владельца мелочной лавки, и ему снова придется туда вернуться, если он не сдаст экзамен со следующего захода. Ведь родители в этом случае откажут ему в материальной поддержке, и тогда он вынужден будет сменить профессию «музык.» на профессию «предприн.», что найдет отражение в объявлении о бракосочетании, которое он когда-нибудь напечатает. Будущей жене и детям из-за этого придется многое претерпеть. Торговля и жизнь станут единым целым. Его красные от мороза пальцы-сосиски, которыми он вовсю трудился, помогая в лавке, сжимаются, словно когти хищной птицы, стоит только ему обо всем этом подумать.
Вальтер Клеммер рассудительно усмиряет свое сердце, призывая на помощь голову, и подробно вспоминает тех женщин, которыми он уже обладал и которых затем сбыл по дешевке. Расставаясь, он подробно объяснял им свои резоны. Он на это не скупился; женщины должны были научиться входить в его обстоятельства, даже если это причиняло им боль. Если у мужчины соответствующее настроение, он может уйти, не сказав ни единого слова. Антенны у женщин нервно дрожат на ветру, подобные чутким щупальцам, ведь женщина — существо, живущее чувствами. В ней не преобладает рассудок, что отражается и на ее игре на фортепьяно. Женщина чаще всего способна только обозначить свое умение, этим она и удовлетворяется. Клеммер же, напротив, такой человек, который в любом деле доходит до самой сути.
Вальтер Клеммер не может скрыть от себя тот факт, что он намерен взять свою учительницу в оборот. Он намерен последовательно добиваться ее. Клеммер со слоновьей мощью крошит на куски две кафельные плитки при мысли о том, что на этой любви он может ничего не заработать. Потом он тут же выскочит из туалета на огромной скорости, словно поезд-экспресс из арльбергского горного туннеля, выскочит на холодную зимнюю улицу, где царит здравый рассудок. На этой улице так холодно еще и потому, что Эрика Кохут не зажгла ни единого лучика надежды. Клеммер настоятельно советует этой женщине всерьез подумать о своих скромных возможностях. Ведь из-за нее молодой человек буквально разрывается на части. Их пока объединяют общие интеллектуальные интересы. А потом они вдруг исчезнут, и Клеммер будет сидеть в своей байдарке один-одинешенек.
В коридоре консерватории, уже совершенно пустом, гулко звучат его шаги. Он пружинисто прыгает со ступеньки на ступеньку, словно резиновый мяч, прыгает с ветки на ветку, и хорошее настроение, терпеливо его поджидавшее, снова возвращается к нему. За дверью класса, в котором обычно занимается Кохут, не слышно ни звука. Она иногда немного играет после окончания занятий, ведь рояль у нее дома совсем невысокого класса. Это он уже разведал. Он коротким движением нажимает на дверную ручку, чтобы просто прикоснуться к предмету, которого ежедневно касается рука учительницы, однако дверь остается холодной и хранит молчание. Она не подается ни на миллиметр, потому что заперта. Уроки закончены. Эрика уже на полпути к своей замшелой мамаше, вместе с которой они ютятся в своем гнезде, причем обе дамы непрерывно шпыняют и колотят друг друга. И все же, несмотря на это, они неразлучны, не расстаются даже во время летнего отпуска, продолжая браниться друг с другом на даче в Штирии. И это продолжается уже не один десяток лет! Совершенно ущербная ситуация для столь чуткой женщины, собственно, вовсе и не старой, если основательно прикинуть и взвесить все со всех сторон; такие вот положительные мысли о своей грядущей возлюбленной роятся в голове у Клеммера, когда он отправляется домой, к своим родителям. На сей раз он выклянчит у них особенно обильный ужин, с одной стороны, чтобы снова наполнить энергией свои резервуары, опустошенные из-за Кохут, с другой стороны, потому что завтра совсем рано утром он собирается заняться спортом. В принципе, все равно каким, но, скорее всего, он отправится в гребной клуб. Ему хочется выложиться до изнеможения, вдыхая совершенно чистый воздух, а не те испарения, которыми уже дышали до него тысячи людей: вместе с ними Клеммеру, хочется ему того или нет, приходится глотать выхлопы моторов и запахи дешевой еды, которой питаются обыватели. Он хочет вдыхать в себя всю свежесть, производимую альпийскими лесами с помощью хлорофилла. Он поедет в Штирию, в самый темный и необжитый уголок этого края. Там, рядом со старой плотиной, он спустит свою лодку на воду. Ярко-оранжевое пятно, видимое издалека, — расцветка спасательного жилета, накидки и шлема, — будет нестись между двух лесных берегов, приближаясь то к левому, то к правому, но постоянно устремляясь в одном направлении — вперед, вниз по течению горного ручья. Камни, обломки скал надо уметь обходить. Не переворачиваться! И при этом держать темп! Его товарищ по байдарочному спорту будет следовать прямо за ним, не обгоняя и не заплывая вперед. Дружба в спорте заканчивается тогда, когда друг развивает слишком опасную скорость. Друг нужен для того, чтобы помериться собственными силами с более слабым и увеличить дистанцию между ним и собой. С этой целью Вальтер Клеммер задолго до того, как отправиться на маршрут, старательно выискивает себе байдарочника из новичков. Он сам из тех, кто не любит проигрывать в музыке и спорте. Поэтому его так злит история с Кохут. Если он проигрывает в словесном поединке, он никогда не выкинет на ринг полотенце. Он гневно швыряет в лицо собеседнику пригоршню погадок, отрыгнутую кость, непереваренный клок волос, камни и сырую траву, смотрит враждебно, перебирает про себя все возражения и аргументы, оставшиеся невысказанными, и покидает ринг в ярости.