Пифагор
Шрифт:
— Ты знаешь моего отца? — воскликнул Демокед. — Откуда?
— Из видения. Во второй своей жизни я был рыбаком Пирром. Меня укусила рыба, и нагноилась рука, твой отец Каллифонт в Книде меня исцелил.
— Какого рода эти видения? — заинтересовался Демокед.
— Порой пространство передо мной рассеивается и открываются люди, которых я когда-то знал, при этом я совершенно забываю о нынешней жизни и тех, кто меня окружает теперь. Однажды, ещё в юности, во время болезни я заговорил на никому не понятном языке. Очнувшись, я догадался, что это язык моих предков лелегов. Конечно же я не смог полностью
— А при каком ветре бывают у тебя видения? — внезапно спросил Демокед.
Пифагор бросил на вопрошающего взгляд.
— При ветре вечности.
— И тебе не страшно в этом мире призраков?
— Первоначально видения меня пугали, и я пытался их избегать. Но затем, обретая мужество, я вновь и вновь погружался в свои глубины и был счастлив, когда мне удавалось заполнить провалы в памяти и вернуть то, что мне когда-то принадлежало.
— Но ведь ты осознаешь, что это призраки?
Пифагор пожал плечами:
— А что ты называешь призраком?
— Не думаю, что это слово нуждается в определении.
— Но всё же?
— Это то, чего нет, чего нельзя взять руками.
Пифагор подошёл к стене и, сняв кифару, сыграл свою любимую мелодию — ту самую, которая ему вспомнилась при возвращении на Самос.
Демокед слушал, откинувшись на сиденье.
— Ты ещё и прекрасный кифаред! — воскликнул Демокед, когда Пифагор перестал играть.
— Так вот, — сказал Пифагор. — В состоянии ли ты взять руками эту мелодию? По твоему определению, это и есть призрак. Но согласись, что такие призраки значат больше, чем кусок дерева, из которого извлекают мелодии.
Демокед подошёл к Пифагору и, приподняв ему веки, так внимательно взглянул на зрачки, словно надеялся отыскать там источник видений своего гостя.
— Я слышу, хлопнула дверь, — внезапно проговорил он, — судя по силе удара, это, должно быть, Милон. Обычно он заходит ко мне в это время. Сейчас проверю.
Демокед удалился и через несколько мгновений появился с приземистым мужем атлетического телосложения.
— Я думаю, — проговорил Демокед, подводя Милона к гостю, — что Милон согласится стать твоим провожатым. Он совершает длительные прогулки ежедневно.
Милон молча кивнул.
— Пойдите договоритесь. Посетители меня заждались.
Когда Пифагор и Милон удалились, Демокед приоткрыл дверь и выкрикнул:
— Аристофилид!
В лесху вступил больной.
Хайре, Пифагор!
Всю дорогу Милон занимал Пифагора рассказами о Кротоне, который, если ему верить, не имеет себе равных во всей Великой Элладе по удобству положения и красоте окрестного леса, известного у местных жителей под именем Силла.
— Чем идти в Сибарис, лучше бы мы с тобой побродили по Силле. Там сосны стоят как колонны, поддерживая небо. И кто только сюда за ними не едет! К тому
— Сосны — это хорошо, — отозвался Пифагор, отвечая давним своим мыслям. — Я помню сосны горы Иды. Когда дует ветер с Геллеспонта, они гудят по-особому, и кажется, что по ним, как по струнам кифары, ударяет плектр самой владычицы Кибелы. Я думаю, Милон, что Демокед заблуждается в отношении смоляного духа. Исцелить могут лишь живущие сосны. Существует поверье, что никто не может коснуться сосны Иды топором, не испросив на это разрешения богини. Ахейцы, осаждавшие Трою, в пылу победы об этом забыли. И сосны их кораблей ломались под ветром, как высохшие ветки.
Так, беседуя, они дошли до Сибариса.
В городе Милон заскучал. Когда они дошли до акрополя, он проговорил:
— Улицы тут прямые и все к гавани ведут — не заблудишься. Я тебя здесь подожду.
Сибарис был удивителен. Лучшие дома Самоса по сравнению с жилищами сибаритов могли показаться лачугами. Стены едва ли не каждого были облицованы, через решетчатые заборы просвечивали бьющие струи фонтанов. По лужайкам, блистая оперением, важно прогуливались павлины, из-за деревьев виднелись головы и пёстрые шкуры оленей. За рвами с водой на каменных горках возлежали львы, из клеток доносились крики попугаев. «Не в Сибарис ли шло судно, какое мы обогнали?» — подумал Пифагор.
К каждому изломов шли глиняные трубы, укреплённые на деревянных рогатках локтях в двух от земли. Водопровода такого устройства Пифагору видеть не приходилось. В месте, где от более широкой трубы отделялась тонкая, капало что-то тёмное. Подойдя поближе, Пифагор подставил ладонь. Пахнуло вином.
Заинтересовавшись, он пошёл вдоль толстой трубы, и она привела его к молу, у которого стояло несколько судов. С одной палубы доносилась эллинская речь. Приглядевшись, Пифагор увидел, что черноволосый юноша наливает вино в воронку, заканчивающуюся трубой, конец которой придерживает седой муж, судя по одеянию сибарит.
— Откуда гаула? — спросил Пифагор у седого.
— Из Хиоса, — ответил тот.
Пифагор хотел спросить: «А разве нет более близких к Сибарису виноградников?» — но раздумал. «Ведь и леса Тиррении, должно быть, не пусты, но сибаритам нужно всё заморское — звери, вино и всё остальное. Вино по трубам, словно некому его донести... А может быть, это из скупости — вино-то обходится недёшево, пока будут тащить — напьются».
Походив ещё немного, Пифагор вернулся к месту, где он оставил Милона. Тот дремал под смоковницей. Они двинулись в путь. С моря подул ветерок, принеся с собою влагу. Донеслись крики чаек. И вдруг со стороны дороги послышался резкий голос.
Повернув голову, Пифагор увидел в отдалении шестерых рослых рабов, нёсших на носилках очень полного мужчину в расшитом золотыми нитями гиматии. Прибавив шагу, Пифагор вгляделся в его узоры. Толстяк продолжать распекать носильщиков:
— Да вы что, утомились, негодяи?! Из-за вас жаркое перестоит.
Такой способ передвижения не был для Пифагора новинкой — он видел носилки и носильщиков в Тире и Вавилоне, но там знатных и богатых людей носили на лёгких деревянных носилках, здесь же толстяк возлежал на золоте.