Пифагор
Шрифт:
— Солнце вытягивает из солёного моря пресную влагу, которая превращается в туман и скучивается в облака, проливающие дожди. Море — источник воды. Когда-то оно покрывало всю Европу. Вам нужны доказательства? Близ Сиракуз имеется скала с отпечатком тюленя, в горах во многих местах находят морские раковины. Всё живое непрерывно гибнет, подобно тому как земля, погрузившись в море, становится илом, чтобы потом из него возродиться. И так бывает во всех мирах.
Дождавшись, когда Ксенофан закончит свою речь, Пифагор приблизился к нему.
— Пифагор! — обрадовался колофонец. — Наконец-то мы сможем продолжить прерванную беседу!
— Тогда пойдём
Ветер освежал лицо. Прибрежная галька и мелкие раковины скрипели под их ногами.
— Ты с корабля? — поинтересовался Ксенофан.
Пифагор поднял голову и обвёл взглядом край неба.
— Дожди, порождаемые облаками, смыли с моих губ привкус морской соли. Я пешком обошёл эту неведомую мне страну и прямо от тебя возвращаюсь в свой храм Муз.
— А я его посетил, — усмехнулся Ксенофан. — Мне он напомнил крепость. У ворот страж. Спрашиваю: «Можно войти?» Мотает головой. «Здесь ли Пифагор?» Опять мотает.
Лицо Пифагора растерянно вытянулось.
— Не может быть!
— В Метапонте, — продолжил Ксенофан, — я встретил одного из твоих учеников, очень общительного юношу. С обожанием он говорил о тебе. Но когда я попытался выяснить, чему ты учишь, он мгновенно замкнулся, словно бы невидимой стеной.
— Чему я учу? — повторил Пифагор. — По сути дела, тому же, что и ты. Но пути учения у нас разные. Иная система. В Индии, где я был, учитель, чтобы знание не достигло слуха непосвящённых, удалялся со своим учеником в лесную глушь. Только так можно нащупать следы знания, сохранённого душой в её вечных странствиях.
— Так вот где истоки твоей мудрости! — воскликнул Ксенофан. — Её породила Азия. И в Египте, который я обошёл, знание — достояние одних жрецов, которые, пользуясь этим, творят что хотят. Но мы, Пифагор, европейцы. Знания у нас на кончике языка. Выпустив их наружу, мы обогащаем окружающих и становимся сильнее сами.
— О нет, Ксенофан, я так не думаю. Неразумно распыляя знание, мы открываем его иссушающим ветрам. А добываемые с такими усилиями истины оказываются захватанными равнодушными руками, как выставленный на агоре товар. Разуму нужен свой акрополь, с крепкими стенами и зданиями, построенными по законам геометрии. Кого может воспитать сумбур агоры?!
— Но ведь стены — путь Поликрата, Пифагор! Надо ли тебе напоминать, к чему это привело?!
Пифагор бросил на собеседника иронический взгляд:
— Можно спорить о том, как лучше обучать юношей — на агоре или за стеной, но согласись со мною, что прежде всего нужно понять, на что направить силы их ума.
— С этим я не спорю. Если мы поймём, что наши представления о богах ложны, мы откроем себе глаза на то, каков мир на самом деле.
— Это не так, Ксенофан. Представь себе, что ты находишься в помещении, закрытом непроницаемым занавесом, и тебе говорят, что за этим занавесом боги. Ты занят тем, чтобы сорвать его и показать, что за ним — пустота. Но ведь ты прекрасно знаешь, что, живя в изначальной темноте, мы вообще ничего не могли бы узнать ни о том, что находится за занавесом, ни о самих себе. А такие знания существуют в нас самих. Значит, они даны нам кем-то из-за занавеса...
Ксенофан резко повернулся:
— Не потому ли у себя в школе ты учишь из-за занавеса?
— И если существует внутренний, независимый от богов источник знаний, — продолжал Пифагор, словно не услышав вопроса, — то следует признать, что есть нечто в нас самих такое, чему пришлось побывать на свету до того, как оказаться в темноте.
— Но
— Очевидность также требует доказательств, — возразил Пифагор. — Вспомни доказательство Фалесом того, что диаметр делит круг на две части. Так вот. Темнота — это наше тело, которое не в состоянии ничего узнать ни о себе, ни о том, что в небесах, ни о том, что под землёй, ни о том, что было в прошлом. Знанием обладает наш разум или наша душа — назови как угодно. Это нечто, чего мы не в состоянии взять в руки и понять, что это. Но оно существует. И главная задача того, что я называю философией, давно уже определена: познай самого себя, но не в смысле постижения своего тела, а в смысле познания возможностей, какими обладает душа, и их расширения путём углубления в прошлое. Вот этим я и занимаюсь, Ксенофан. Не призываю сорвать занавес, чтобы узреть пустоту, а пытаюсь понять, что было до мрака и как мы в нём оказались.
Помолчав, Пифагор продолжил:
— Теперь о занавесе в моей школе. Ещё до того, как ты напомнил о нём, я узнал из твоих мыслей о юноше, бывшем моём ученике, с которым ты встретился. Занавес мешает моим ученикам видеть моё лицо. И я в эти мгновения не вижу их лиц, но я улавливаю их дыхание и знаю о каждом из них больше, чем они знают о себе сами. Вот и всё, Ксенофан. Мы объяснились.
Двенадцатилетие
Было уже далеко за полночь, но старшим ученикам не спалось. Они уединились на холмике близ огромной кучи камней, откуда открывался вид на храм Муз, общежитие и приютившийся в саду домик Пифагора. Из общежития доносился храп.
В общежитии не горел ни один светильник. Выполнив дневные задания, молчальники, которым запрещалось покидать помещение после захода солнца, спали или лежали с закрытыми глазами, погруженные каждый в свои мысли.
Эвримен бросил взгляд на почти полную луну.
— А ведь через три дня полнолуние. Ровно двенадцать лет назад мы пришли сюда с Пифагором.
— Так это же юбилей! — воскликнул Филарх.
— Но Пифагор любит больше всех чисел десятку! — вмешался Хирам.
— Можно было бы назвать и девятку, — возразил Эвримен, — в его первой жизни отдавалось предпочтение девяти. Об этом было известно Гомеру. Вспомни его слова о Миносе: «В девятилетие раз общаясь с великим Зевесом...» Но и девятилетие, и десятилетие прошли. Давай думать не о прошедшем, а о настоящем.
— Ты прав, — согласился Филарх. — И какой же подарок мы приготовим Учителю?
Порыв ветра вырвал из рук Хирама свиток.
— Придумал! — закричал юноша, бросаясь к рукописи. — Мы решим какую-нибудь трудную задачу к его воз вращению.
— Ну, это мы делаем всегда, — возразил Эвримен. — А что, если написать хронику нашей школы, начиная с первого её дня?
— Пожалуй, это неплохая мысль, — проговорил Филарх, — но тогда придётся писать эту хронику тебе, Эвримен, — ведь только ты помнишь самые первые дни.
— Да, здесь, в Кротоне, я первый из учеников, но до меня ещё на Самосе у него учился Метеох. Там не было школы, и занятия проходили в настоящей пещере.
— И ещё Залмоксис, — вставил Хирам.
— Да нет! — перебил Эвримен. — Залмоксис был рабом Учителя. Но это не помешало Самому любить его, как сына. Я не раз слышал, как во сне из уст Учителя вырывалось это имя.
— И каким же всё-таки был первый день нашей школы? — спросил Филарх.
Эвримен на мгновение задумался.