Пике в бессмертие
Шрифт:
— Молния! Молния! — называет он мои позывные и уже открытым текстом, — Бегельдинов, атаку отставить! Отставить! Летят «Юнкерсы». К переправе допустить нельзя. Идите навстречу. Маленьким — значит «ястребкам» — команда дана. Навязывайте бой, атакуйте! Фашисты не должны подойти к переправе. Грудью прикройте, но не допустите к переправе!
Приказ необычный, для штурмовиков просто невероятный -атаковать противника, пускай даже бомбардировщиков, в воздухе?! Не наше это дело. Но я понимаю, другого у комкора нет выхода. Наводя переправу, саперы, пехота и так понесли немалые потери. Разобьют немцы понтоны, потери увеличатся вдвое и главное, потеря времени, а сейчас, в ходе наступления, фактор времени —
— Что же, бой так бой, — киваю я головой и докладываю генералу: — Вас понял. Иду на сближение с бомбардировщиками.
Передаю приказ по самолетам, разворачиваюсь, набираю высоту и ловлю глазами приближающуюся группу «Юнкерсов».
Их много, до трех десятков. Над ними с флангов истребители прикрытия.
— Атакуем «Юнкерсы»! — командую я. — Будьте внимательней! Строй плотнее! — Это с таким расчетом, чтобы каждый штурмовик мог наметить свою жертву. «Мессеров» в первый момент опасаться нечего, их отвлекут наши «маленькие».
Темные на фоне ясного неба, длинные фюзеляжи тяжелых, неповоротливых немецких бомбардировщиков отлично видны. Они уже рядом. Заметив приближающихся штурмовиков, ломают строй, перемешиваются. В моем прицеле быстро увеличивающаяся туша ведущего. Вжимаю гашетку пушек, вдавливаю кнопку пуска эре-сов. Бомбардировщик вздрагивает, будто наткнувшись на препятствие, валится на крыло и вдруг сразу срывается вниз, падает, кувыркаясь и разваливаясь на куски.
Падают сбитые штурмовиками еще два «Юнкерса». Теперь они пытаются перестроиться, занять какую-то оборону, отстреливаются. Но это им не удается. Один за другим падают еще два. Остальные разворачиваются и, сбрасывая в панике бомбовый запас на свои порядки, на головы своих солдат (спасибо за помощь, за вклад в нашу победу), бегут, оставляя поле (небо) боя за штурмовиками.
Большего мне и не нужно. Атака бомбардировщиков сорвана, переправа защищена, можно лететь домой. Я собираю разлетевшихся штурмовиков, поворачиваю к аэродрому, но наперерез, сбоку, вырываются «Мессеры», не те, что продолжают кружить в небе, захваченные боем с нашими «ЯКами», это уже видно, новая группа, поднятая с аэродрома только сейчас, для дополнительного прикрытия «Юнкерсов».
Это неожиданно. И помощи, прикрытия, от «ЯКов» ждать не приходится, им дай бог сейчас отбиться от наседавшей на них группы.
— Горбатые! Горбатые, над вами «Мессеры», «Мессеры»! — запоздало сообщают с КП.
И тут же голос комкора Рязанова:
— Бегельдинов! замкните строй, замкните! Не подпускайте их! Посылаю «ястребков».
— Вас понял. Вас понял! — отвечает ведущий, то есть я. — И своим — В круг! Всем в круг! Боевой порядок!
«Мессеры» мечутся вокруг, пытаются достать штурмовиков огнем своих пушек, пулеметов, но издали и безрезультатно. Ближе им подойти невозможно — в лоб штурмовика с его мощным лобовым вооружением не возьмешь. «Мессеры» пытаются достать «ИЛов» снизу, сверху и опять напарываются на огонь пушек, пулеметов, на грозные трассы самолетных «Катюш» — эресов. А тут уж и огонь наших зениток. Штурмовики над своей территорией, атаковать их в таких условиях бессмысленно. «Мессеры» отворачивают.
С земли голос наблюдателя с передовой.
— Горбатые! Горбатые! Молодцы, вам благодарность от Большого хозяина. Он очень доволен вашей работой, помощью наземным. Большой хозяин благодарит!
Получать благодарность всегда хорошо и приятно, от командующего фронтом — особенно.
Я передаю сообщение пилотам.
Осмыслить проведенный эскадрильей воздушный бой, весь боевой вылет, мне не удалось. Летчики не успели отдышаться, а нас снова в воздух.
Накопив под ураганным огнем противника кое-какие силы, десантные группы решили нанести противнику контрудар,
На подготовку ушли считанные минуты. Машины заправлены и снова в небе.
— Ромашка, Ромашка! Цель подо мной, атакую! — докладываю я на КП, делая разворот над другим участком фронта.
— Атаку разрешаю, — доносит радио команду.
Первая цель — зенитки. Я вижу их отлично. Вывожу самолет на исходную, командую:
— Атакую! — и пикирую опять с левого разворота. За мной ведомые.
Выжаты гашетка пушек эресов, сброшены бомбы. На позициях зениток — столбы дыма, огонь. Они уже не стреляют. Теперь можно заняться и пехотой противника. Теперь она не прикрыта ничем. Пока-то прилетят «Мессеры». И опять главное — не тронуть своих. Они здесь совсем рядом.
Я поморщился, но пересилил опасение, обрушиваю самолет вниз.
Поражения точные, бомбы, снаряды рвутся в окопах противника, круша, перемалывая живую силу, огневые точки. Группа делает еще заход, потом еще и еще. Боеприпас иссякает, можно и домой.
Штурмовики бреющим проносятся над разрушенными, разваленными окопами, поливают уцелевших, мечущихся по развороченной земле немцев, пулеметными очередями.
Отлично выполнив задание, группа возвратилась на аэродром без потерь.
Приземлились, отрулили на стоянку. К самолету спешит начальник штаба полка майор Иванов, кричит:
— Бегельдинов!
— Слушаю Вас!
— Ты что же там натворил, за эти вылеты? Что наделал! — и качает головой.
По спине побежали мурашки. «Неужели все-таки задели своих?!» А начальник штаба грозно так:
— Ну, Бегельдинов! Ну казах! — хотя глаза вроде смеются. — А ну докладывай, что там у вас было?
Я стою и не знаю, что говорить, рта раскрыть не могу. В голове одно: «А ну как по своим...»
— Ладно, ладно, Бегельдинов, — смеется начальник штаба. Похлопал по плечу. — Не буду пугать. Делал все как надо. Отлично атаковал, разнес батарею противника, дал воздушный бой. Сбили трех «Юнкерсов», один лично на твоем счету. И еще отличная штурмовка передовой линии противника. О больших потерях, которые нанесли противнику в живой силе пехотинцы донесут отдельно. Но и за сделанное всему личному составу эскадрильи благодарность комдива и лично от командующего фронтом. Тебя, Талгат Якубекович, представляют к званию Героя. Приказано материал и наградную оформить немедленно.
Вечером мне вручили сразу два письма: из дома, от отца и от Айнагуль. От нее письма приходили регулярно, но все равно, каждое было событием. Я, как всегда, забился в угол дома, в котором квартировали летчики эскадрильи, чтобы уединиться с дорогими мне людьми, с тем, о чем они говорили в письмах.
Отец рассказывал о родне, о матери, что стареет, стала прибаливать. Подробно рассказал в письме о том, как ездил по приглашению в родной аул.
Потом красноречивый, через слова письма, разговор с любимой. Айнагуль писала о работе в санбате, о врачах, своих подругах, и, конечно же, о своей любви ко мне, к дорогому и желанному. О том, как это больно любить и не иметь возможности быть рядом, не ощущать теплоты прикосновения любимого. Это же страдание! «Талгат, дорогой, — восклицала она, — не знаю, переживешь ли ты это, мужчины, наверное, терпеливей, а я иной раз, когда не на работе — там в крови, в страданиях других, о своих переживаниях забываешь — я просто реву от безысходности.