Пиковая дама – червонный валет. Том второй
Шрифт:
– Плевать. Где живет?
– Погоди ты, вдумайся, я ж от сердца. Я мыслю…
– Все твои мысли уместятся под навозным жуком. Где живет она?!
– Ну, брат, ты и вправду влюблен без памяти.
– Не надо! Я ничего не делаю без памяти. Так скажешь ты наконец, или нет? – Скулы Алексея дрогнули.
– Угол Александровской и Московской, не доходя дома Барыкина… Славная хата на два этажа, с мансардой… Калитка кованая, денег богато, видать… Над парадной фонарь, а во дворе не то сторож, не то дворник со здоровым кобелём цепью играл. Он тоже
Замешательство Алексея поднималось, как тесто на дрожжах, с каждым услышанным словом. «Эта барышня тебе не по зубам…» – вдруг услышал он в себе чей-то чужой голос.
– Да, все это и впрямь требует раздумий, – наконец выдавил он и поник головой.
– Брось, – беспечно протянул Сашка. – Порой и случай вершит дела. Ее гипноз – твой страх сделать первый шаг. Ты это… давай смелее. Раз любишь – действуй. Це важно, оченно важно! Там, может, и нет ничего, а ты обратно свое заколачивай… Здоровеньки булы, понял?
– Ты это о чем? – Алешка подозрительно посмотрел на приятеля, но тот лишь пожал плечами, поглядывая на бьющуюся о стекло золотую пчелу.
«Лишь бы не гулёная девка была… Знаем мы таких… надо – при первом свидании голяжки покажет, ежли целковый пообещать, – подумал Сашка, но вслух сказать остерегся: Кречет в волосы вцепится – не простит».
– А ты… никому не сболтнул часом? – Алексей, пуще наливаясь подозрением, заглянул в ясную синь глаз Александра.
– Дурый! Чужая тайна – свято, брат. Не бойсь. Ладно, я до Лопаткина, в булочную. А ты иди, умывайся, благословясь.
Гусарь наскоро поправил сбитое зеленое покрывало своей кровати, хлопнул дверью и был таков. Алешка постоял секунду-другую в раздумье, точно перебирал четки услышанного, затем распахнул половину окна и выпустил на волю маявшуюся пчелу. На душе его пели ангелы.
Глава 4
Блистая пуговицами училищных мундиров, они уже досыта нагулялись по аллеям Саратова, наслушались пустых речей, раздававшихся из толпы, щелканья семечек и зазываний голосистых торговок.
– Черт, сколько ходить еще за ними прикажешь? Все ноги стоптали! От самого дома «пасем».
Гусарь нетерпеливо чиркнул взглядом по Семинарской улице, что спускалась к реке. Там, впереди, шагах в тридцати уже битый час маячили две фигуры – стройная и очаровательная девичья и вторая, сухая, как трость, принадлежавшая бонне.
– Похоже, пропало дело, – уныло вздохнул Сашка, забрасывая в рот очередной мятный леденец.
– Эт почему же? – Алешка не спускал влюбленных глаз с голубого платья.
– А то, что не надо вытягивать губы, колы тэбя не хотят поцеловать. Нет, нынче клеву не будет. Вишь, «ошейник» с нею не расстается ни на минуту… Так и кохает ее, ровно она золотая.
– Змей ты, Сашок! В тебе яду больше, чем в аптеке.
– У, це справедливо. Станешь тут змеем – пыхти да парься полдня. Ты сам-то хоть жив?
– Не знаю… – Алексей нервно теребил белую перчатку,
– Эй, эй, уймись, братец. Ты же глазами ее напополам стригёшь. Ну, у тебя и хватка!
– Не «хватка», а обаяние, глупая голова. Спорим, я нынче же с ней объяснюсь?
– А давай! Ударим по рукам!
Гусарь шало блеснул глазами, жмурясь на ярком солнце.
– Глядите – орел! Ну, ну. Крепко, видать, ты в темя любовь свою вбил. Думаешь…
– Уверен! – Алексей решительно разбил их рукопожатие и снова беспокойно глянул через плечо.
Дамы продолжали стоять у пестрых торговых лотков с лентами атласа и кружевами. Алешка весь истомился, вспомнил наперечет все лапидарные наставления добряка Сухотина, которые тот любил повторять воспитанникам потешки перед их выходом «в свет».
– Прежде всего, держите дозор за ножом и вилкой, ежели вас, голубцов, пригласят за стол. Салфетки, тарелки и скатерть должны быть опрятны – в лучшем виде! Пальцы и рты соусом не пачкать, есть небольшими порциями, так чтоб не быть с набитым ртом, как бурлак, когда дама к тебе обратится с вопросом. Барышням головы глупостями не крутить! Там и так светлых мыслей немного… И всякие чувства держать в кулаке! К черту розовые туманы и сентиментальную пудру! Высоким степенствам и господам офицерам кланяться учтивым поклоном, как вас учил танцмейстер. Ежели дама соблаговолит протянуть вам руку, всенепременно приложитесь, но коснувши, не чмокать, как свинья, не в хлеву воспитывались, и помните всегда о чести родного училища. И вот еще что, сударики… На рынках, вокзалах и площадях разиней не быть. Деньги родительские, а особливо казенные, хранить на груди и без надобности не лохматить купюрами. Уши на перекрестках и в заведениях не развешивать… и без вас от добродырых дураков свет задыхается. Иному олуху скажешь, что в скрипке бес сидит и поет на разные голоса, он, чудак, и поверит… о женском роде уже и молчу. Те клуши и вороньему граю верют.
– О чем хандришь, Ромео? – Сашка спорхнул с чугунной ограды, на которой примостился минутой раньше. – Гляди, уйдут! Ну, точно, к барыкинскому вокзалу тронули. Верно в народе бачут: «Дурак сватается, умному дорогу подает!» Да ты очами-то на меня не сверкай… Бежим! Я ж для твоей пользы, вестимо.
Друзья бросились наперегонки, но в это время на Семинарской, как назло, случился кипучий затор. Извозчики, грохоча колесами телег, подвезли к торговым рядам новый товар – ни проехать, ни пройти, черт ногу сломит.
«Господи, уйдет… Потеряю! Господи, уйдет!» – Кречетова стегнул страх, в какой-то момент в толчее шляпок и платков, корзин и ведер, бородатых и бритых лиц он с замиранием сердца ощутил вокруг себя пустоту, словно летел в пропасть, но уже в следующий миг, пробираясь сквозь плотные, сбившиеся тела, он, как пробка из бутылки, вылетел на простор вслед за Гусарем, осыпаемый в спину толчками и руганью:
– У, чумовое отродье! Звери ногастые!
– Воть черти их носят! Ломят, бытто земля под ими горить!