Пиковая Дама – Червонный Валет
Шрифт:
– Выходит, что так, – улыбнувшись задорно смеющемуся дворнику, пожал плечами Алексей.
– А я по первости думал, приблудный ты. Их тут страсть, ширмачей-то с Соколовки [13] , с того же Затону шныряють. Так и норовят, стервецы, слямзить, что без хозяйского глаза лежить… али опять же «потешных» [14] забидеть. Однако наши дружно стоят за своих. За так – зубы не дарют. Тьфу, заболтал я тебя, родной. Значить, наш будешь! Ты уж прощай меня, в рот меня чих-пых, матерника. Ругань у меня в языке, как, значит, болесть, вроде язык болит… Ну, будем знакомы – Егор. – Дворник протянул узловатую, с черными ногтями, мозолистую руку. – А можешь просто Чих-Пых. Один
13
Соколовка – имеется в виду известная в г. Саратове Соколовая гора, обрыв.
14
«Потешные» – прозвище учеников театрального училища.
– Кречетов, Алексей. Младший сын мещанина Ивана Платоновича.
– Ну, вот и славно. Айда, сын мещанский, я тебя спроважу до дверей, – прислоняя метлу к ограде, с подозрительной неожиданностью вызвался Егор.
У каменных ступеней, что вели в одноэтажное деревянное, крашенное в желтую с белым краску, здание училища, провожатый задержал шаг, шоркнул ладонями по фартуку и, философски топорща усы, изрек неведомо куда в небо:
– Да-а, люди часто выдумывают себя и так… и сяк. Это факта серьезная. И все это от скуки, тоски и страху пред жистью! А ведь ее, суку проклятущую, прожить – не поле перейтить… Знаешь ли… – Тут дворник споткнулся, почесал облупившийся от загара нос и с проникновенной задушевностью спросил: – Нет ли у тебя, родной, копеек для «зубных капель»? Сам понимаешь, жабры горят… страсть! Ты уж, милый, сколотись мне на лекарство! – Глаза дворника жалостливо, как у бездомного пса, тлели великой надеждой. От него так знакомо тянуло «водочным сквознячком». – Так что же, ссудишь маненько, а?
– Нет у меня, – честно, с сердечным пониманием глядя в глаза Егору, соврал Алешка, крепко сжимая в кармане мятый червонец отца.
– Ну, тоже мне, нашелся потешный… в ухо меня чих-пых!.. – сокрушенно, ровно разбил драгоценную чекушку, охнул Егор. Еще минуту назад живое, веселое его лицо вмиг помрачнело, взялось морщинами, напоминая теперь скисший огурец. Участие, забота и доброта – куда все делось?.. – Чо ж это тебя папаша так… собирал? Тьфу, еть твою черта душу… Один, что ли, живешь, при матери?
Не дожидаясь ответа, разбитые с латаным голенищем сапоги Чих-Пыха загремели к ограде, где его сиротливо дожидалась метла. И вскоре монотонное, широко-сердитое «ш-шурх, ш-шу-урх, ш-шу-урх» наполнило полдничную дрему театрального двора.
– Эй, малец, никак Чих-Пых у тебя деньги клянчил? Не вздумай давать, не отдаст. Он еще тот прохвост… Обычное дело. Егор нынче с похмелья, а впрочем, он дворник чинный, свою службу знает.
Алешка вздрогнул от неожиданности, крутнулся юлой. Перед ним на крыльце стоял худощавый, в коричневом сюртуке и таком же жилете, совершенно лысый, как бильярдный шар, служитель и с видимым интересом рассматривал новичка.
– Меня зовут Петр Александрович Гвоздев, я здесь заведую по хозяйству… – Выразительные навыкате глаза многозначительно задержались на богатой разнокалиберными ключами связке, которую он держал в руке. – Тебя, сказывали, зовут Кречетовым Алексеем. Что ж, пойдем, Кречетов, я покажу тебе дортуары [15] , сортир, умывальню, трапезную и выдам под запись постельное белье и одежду.
Алешка с недоумением глянул на лысого служителя, потом на свои, маменькой перешитые из отцовских брюки, которые с утра наутюжила Степанида, на подержанную, но еще куда как носкую гимназическую куртку Мити, что ладно сидела на нем, и снова на стоявшего перед ним господина.
15
Дортуар – общая спальня воспитанников закрытого заведения (фр.).
– Ну что ты, право дело, смотришь, как новорожденный на попа?
Гвоздев больше не сказал ни слова, развернулся и ходко направился по коридору. В «бытовке» – просторной, но душной, пахнущей нафталином и табаком, с длиннющими многоярусными стеллажами, – Кречетову, как и всем остальным воспитанникам, выдали номерные бирки, казенную одежду: китайчатую куртку, брюки, балетные по размеру туфли, – затем повели в дортуар и велели размещаться, указав на кровать и ночной столик [16] .
16
Золотницкая Т. Мартынов.
Вернувшись назад после беглого осмотра училища, Петр Александрович деятельно разложил свой огромный гроссбух, пододвинул чернила и подал Кречетову широкое гусиное перо:
– Здесь распишись в получении.
Медленно, боясь допустить ошибку, старательно повторяя про себя слоги, Алексей вывел в указанной графе черной тушью свою фамилию. Крупные буквы упрямо ползли вверх, но Алешке понравилось, и он был очень обижен, когда Гвоздев, теряя терпение, обозвал его «никудышным щелкопером», при этом бросил довеском:
– Ох, и нацарапал! Чисто курица лапой… Ты вот что, малец, – запирая на два замка дверь бытовки, заострил внимание новичка Гвоздев. – Смена постельного белья – раз в две недели, свиданье с родными раз в месяц, ежели нет нареканий от воспитателей и мастаков. Баня и стирка по субботам… веники, мыло – все выдает на месте Федор. Он банщик у нас, дед такой без руки… в польскую потерял. Церковь, понятно, по воскресеньям. Выход в город по заслугам, словом, какие отметки получать станешь, школяр… Вот, пожалуй, и все. Да, гляди в оба за казенными вещами! Головой отвечаешь, – для порядка подпустил строгости Гвоздев. – Понял? Ну а теперь ступай к себе. Знакомься с товарищами, тут у нас, братец, единая семья. Главное, не дай забидеть себя по первости. А, и вот еще, – служитель поглядел на циферблат настенных часов, – через час и двадцать минут построение на ужин. Ну, будь здоров.
Глава 7
«Встреча» Кречетова была шумной. Обсвистать, быть при вручении ордера, как здесь называлась «прописка», да и просто поглазеть на вновь прибывшего новичка грачливой стаей слетелись все воспитанники. Правда, их было не так уж и много, не более тридцати человек. На летние каникулы более половины из них разбирались родными, кто уезжал из Саратова по уездам, кто по своим деревням. «Отбросники», которых не забирали, понятное дело, злились и откровенно завидовали им: недурно иметь два месяца полной волюшки, гуляй – не хочу, забыть про «балетки», зубрежку и прочие «па-де-зефиры». Счастливцы возвращались только под август, оглохшие от дорожных бубенцов, медные от загара, веселые и обросшие, со щедрым запасом родительских сластей и солений, шматками копченого сала и рыбы и прочей, прочей вкуснятины.
– Эй, потешные! – разлетелся под потолок чей-то заливистый голос. – Гляньте, новенький!
– Ух, зеленый какой! «Фофан» ему поставить на лоб или «сайкой» попотчевать?
– Эй, новенький! Сыграем в «очко»?
– Да он уж в штаны нафурил. Все молчит, как юбка. Эй, плакса! А может, ты и есть девчонка?
Вокруг Кречетова образовался кипучий затор. Баллы его душевного спокойствия вмиг поубавились. Растерявшись под обстрелом пятнадцати пар насмешливых, малодружелюбных глаз, скованный новой, не притершейся формой, он ощутил себя не в своей тарелке. Однако Алешка не заморгал ресницами и не дрогнул перед выкриком горластого рыжего заводилы: «Делай ему темную, братцы!» Напротив, большие глаза вдруг превратились в мстительные бойницы, приняв выражение дерзости и решимости. Правая рука бессознательно нырнула в карман, где помимо богатства – в виде червонца отца – лежал и прошлогодний подарок старшего брата – перочинный ножик. Вещица, по совести сказать, так себе: лезвие было коротким, шатким и крепко сточенным оселком прежнего хозяина. Но это был подарок Мити – непререкаемого авторитета для младшего брата.