Пиковая Дама – Червонный Валет

Воронов-Оренбургский Андрей Леонардович

– Отчего же зачислить с первого марта, голубчик? Ведь на дворе лето стоит.

– Так положено, Василий Саввич. Иначе никак невозможно-с. Все задним числом-с… Осталось только на подпись директору… и печать поставить.

– Так какого беса?.. Не медли! У Злакоманова каждый час на рупь поставлен.

Туманов от Михаила Михайловича вернулся скоро, в приподнятом настроении, весь в упоительном предвкушении легких денег. Но когда он отдал копию договора попечителю и сунулся было забрать ассигнации, купец с плеча шибанул ему по пальцам.

– Ку-уды, сучонок, лапы тянешь?!

Эт что, твои заработанные деньги?! Ах ты, шельмец! Рвач! Шкура драная! Ну, Гришка, я тебя выведу на чистую воду! Эй, люди-и! – пугающе выкатив глаза, гикнул по-ямщицки Злакоманов. Выходец из исконно русской семьи, где рождались цельные, крепкие телом и духом люди, он, как его отец, легко ломал пальцами рубли и рвал подковы. И сейчас, внезапно схватив висевшую на камине трехгранную кованую кочергу, он вмиг затянул ее на потной шее чиновника. – Так чьи это деньги, гнида? – не сбавляя взятой ноты, рыкнул купец.

– Ваш-ши… – насилу просипел полузадушенный ловкач.

– Ну-с, то-то, Гриша, наперед тебе наука… – Злакоманов, потемнев лицом, разогнул и бросил в камин загремевшую кочергу. – Ладныть, живи покуда… огласке ходу не дам… Но ежели вздумаешь жалиться куда, стервец, или станешь «козу» мальцу делать… Тогда держись, Григорий Николаевич… вот этими руками лично с костями перемелю и позором на весь свет ославлю. Усвоил?!

Вжавшись в кресло, с затравленным взглядом, Туманов с готовностью тряхнул щеками. Крепко проученный злакомановской «шуткой», он уже ничего не хотел.

Рассовывая по карманам деньги, Василий Саввич подмигнул:

– При ином раскладе да других речах я бы тебе и не такую колоду червонцев ссудил, Григорий Николаич… А нонче не обессудь, и пятака медного жаль. А ты еще говоришь, что на свете дураков нет. Дудки, братец, как видишь, есть. Без них жить было бы скушно. Засим прощай. Наше вам… с кисточкой.

На дорогу купец хлопнул дверью, будто хотел поставить новую, и был таков.

* * *

В пустынном коридоре, у высокого окна, на банкетке опекун усадил себе на колено Алешку, прижал по-отцовски к груди, успокоил:

– Вот и вся недолга, савояр. Поздравляю с почином. Зачислен, братец! А ты слезы лить – не дело! Сейчас Клим снесет твои вещи, куда прикажуть, угол опять же определят тебе, кровать, и заживешь, понимаешь, другим на зависть. Эх, чтоб им всем повылазило! Ну-с, что молчишь, дурилка?

– Вы такой сильный, дядя Василий. Здорово вы его… – Алешка с доверительной благодарностью, как никогда прежде, посмотрел в темные глаза Злакоманова.

– А ты никак слышал? – Купец нахмурился.

– И видел… в замочную скважину, – округляя от восхищения глаза, выпалил Кречетов.

– Забудь, – недовольно буркнул в усы попечитель. – Непременно забудь. И чтобы ни-ни, никому, постиг?

Алешка, крепко краснея ушами, утвердительно кивнул головой.

– Слушай-ка. – Василий Саввич вдруг с самым серьезным, сосредоточенным видом заглянул в молодые карие глаза. – А ну, скажи мне, архаровец, токмо по совести, как есть на духу… Там, у тебя дома, мне привиделось… али ты и вправду мне язык показал?

У Алешки душа ушла

в пятки. Плечи, которые держал купец, напряглись, одеревенели.

– Показал, – тихо пролепетал он и зарделся теперь уж не только ушами.

– Ну-т, ладныть, проехали. – Спасительный палец по-доброму погрозил сорванцу: – Гляди, братец, чтоб больше такого не было.

Глава 6

Театральное училище, в котором Кречетову суждено было прожить ни мало ни много шесть лет, оказалось не при самом театре, а неподалеку от пристани, куда кучер и свез нехитрое добро Алексея. Злакоманов, выдав последние наставления и обещавшись «по случаю быть», укатил в экипаже, ободряюще помахав пару раз рукой. Алешка глядел ему вслед и, хотя оставался по-прежнему счастливым, из груди вырвался замирающий вздох, а в глазах появилась тоска, словно у потерявшегося кутенка. На ресницах сверкнули две крохотные росинки слез и остались там, побоявшись сорваться на щеки.

Поблескивающая на солнце лакированная коляска миновала зеленое облако каштановой аллеи и под крупный цокот тройки покатилась дальше.

Мальчик, стоявший у черной чугунной ограды училища, не сводил с нее глаз. Он облизнул ставшие сухими губы кончиком языка, в горле вновь запершил предательский ком.

– Дядя Ва-ся-а! – хрипло, внезапно севшим голосом крикнул он.

Но дядя Вася, конечно, не услышал и не повернул головы. Его «савояр» еще долго следил, как экипаж бойко взбирается по отлогому склону, к зубчатой линии горизонта, образованной из городских крыш. Алешка трудил глаза до тех пор, пока коляска не скрылась из виду, перевалив за косогор. Тогда он отвернулся и медленно, точно спросонья, огляделся окрест.

– Ишь, какой павлин стоит, в рот меня чих-пых! А ну, пшел отсель, чаво ворон считаешь? Не вишь разве, двор мешаешь убирать!

Худой, как костыль, дворник, лет сорока пяти – сорока семи, с большущими щеткой усами, в барашковой шапке при медной бляхе, в длинном фартуке из рогожи, опираясь на такую же щуплую и жилистую, как он сам, метлу, недобро зыркнул на Алексея.

– Ну, куды, куды прешь, полоротый? Да открой глаза, в ухо меня чих-пых, под ноги-то взгляни! Там же подметено… У тя что?.. «Лирническая» чесотка души? Рифму, мать ее суку, вспоминаешь?

Опешивший от вылитого на него ушата трескотни, Алешка только и сумел в оправдание перепрыгнуть через высокую кучу мусора и кивнуть головой:

– Здрасьте, дядя.

– Эй, эй, погодь-ка, малый… Да не боись, подь сюды. Ответь… Ты ж где проживаешь? Не тут ли?

– Тут… с сегодняшнего дня, – еще оглядчиво, побаиваясь ворчливого, как цепной пес, дворника не вдруг ответил Кречетов.

– Ха, дуралей, так, стало быть, ты и есть тот самый новенький, в нос меня чих-пых, о коем даве сказывал «мастакам» [12] мусьё Дарий! Так, что ли?

12

«Мастак» – прозвище преподавателей училища.