Пиковая Дама – Червонный Валет
Шрифт:
– А как же стихи? Как сценки, что я учил?.. Дядя Василий? – Он вновь, но уже с силой дернул купца за «спасительный» палец. – Вот же он – я! Вот… А вот театр. – Он судорожно, как не умеющий плавать, скользнул взглядом по затянутым дорогим гобеленом стенам и, остановившись горячими глазами на равнодушном, замкнутом лице господина Туманова, уже совсем тихо, теряя последнюю уверенность, добавил: – А вот их главный.
В кабинете зависла тишина. Слышно было, как о стекло звонко несколько раз ударилась муха и, нарезая виражи, взлетела под многорожковую
– И вам не жаль сего мальца? Вы что же, гордитесь собой? – Злакоманов, не освобождая указательный палец из крепко державшей его ладони, припер чиновника мрачным взором.
– Детское горе скоротечное, сударь. Вот видите, – Туманов небрежно кивнул в сторону всхлипывающего мальца, – он уже и замолчал.
– «Замолчал», говоришь? – Василий Саввич недобро скрежетнул зубом и, не спуская глаз с чиновника, процедил: – А ну-ка иди… погуляй, савояр, в коридоре… Картинки разные погляди… Мне б надобно с этим мудреным господином с глазу на глаз словцом переброситься…
Оставшись один на один, Злакоманов, не спрашивая разрешения, подошел к столу, брякнул граненой шишкой графина, плеснул в стакан кипяченой воды, выпил и грузно уселся в кресло напротив продолжавшего стоять чиновника.
– Ну-с, а теперича поговорим, любезный. Ох, руки мои старые, уставшие руки… – Купец как-то странно посмотрел на свои большие – волков душить – мясистые ладони. – Да ты не стой каменной бабой, садись, братец… в ногах правды нет. Разговор у нас долгий будет. Как бишь тебя?…
– Григорий Никола…
– Сего довольно, – точно ножом отрезал Злакоманов. Грозно пошевелил усами и криво усмехнулся. – Григорий, значит… Гришка, что ли?
– Я бы попросил вас не «тыкать» мне, милостивый государь! – Шея и лицо Туманова покрылись красными пятнами. Ему страшно захотелось дотянуться до колокольца, который стоял у бронзовой чернильницы, и вызвать подмогу, но пугающее влияние больших волосатых рук посетителя было слишком велико. – Я попросил бы вас… – Придавая голосу меди, он еще раз попытался проявить себя, но был тут же осажен:
– А ты на меня с атаками не ходи! – рявкнул купец. – Просить будешь в судебной палате, Гриша. Ты сядь, сядь, любезный, и слушай сюда. Я ведь два раза, как господин Соколов, повторять не буду. Не привык! Вот так-то лучше, дружок, – опять ухмыльнулся Злакоманов, замечая, как мелкой сыпью дрожат кончики пальцев Туманова.
Об этом холеном хлыще, имевшем покровителя где-то в столице, Василий Саввич был прежде вельми наслышан. В театре его откровенно не жаловали: ни администрация, ни актеры. Каждый из этих людей своими жалобами добавлял что-нибудь к списку его надменных выходок. И Злакоманов, который любил крепкую, перченую шутку, будучи нынче в кабинете Туманова, решил припугнуть и «обуздать» его владельца. Было очевидно, что это ему удалось даже ярче, чем он ожидал. Василий Саввич – счастливый обладатель русской смекалки и удали, взял в толк сразу, что видом своим, манерами и громкою славою внушает этому гонористому подлецу страх. И живо решил использовать
– Табачку-с гамбургского не желаешь, Гриша? – сыто набивая трубку, прищурив глаз, между делом бросил купец. – Нет? Что ж, неволить не стану. А может, понюшку душа примет?
Меценат неожиданно вытащил из жилета плоскую малахитовую табакерку и покрутил ею перед угреватым носом чиновника.
– Нет уж, увольте. Не курю-с. Будет с меня и домашнего чиха. – Поправляя пенсне, Туманов всеми силами старался урезонить странного посетителя.
– У-уу, какие гор-рдые! А мы вот нет, – мрачно подмигнул ему Злакоманов и запалил трубку.
Канцелярист вздрогнул, нервно ерзнул в кресле – оно уже не казалось ему удобным и мягким. Вконец сбитый с толку речью нежданного визитера, Григорий Николаевич сделал отчаянную попытку подать голос.
– Послушайте вы! Довольно! Довольно морочить мне голову! Не ко времени всё! Разве забыли? Выпуск, равно как и набор, у нас производится только весной. Здесь вам не балаган, черт возьми! Я вас, конечно, уважаю, но, ежели у вас проблемы… ступайте в церковь!..
Вся эта тирада была выпалена на одной высокой, нервической ноте. При этом Туманов, как ни пытался, не в силах был оторвать взгляд от волосатых огромных рук, как и не мог унять галоп собственного сердца.
– Я еще раз повторяю, вакантных мест нет, господин Злакоманов. Прошу вас явиться весной.
– Ах, идет весна, надежды тают… – с печальным вздохом констатировал попечитель, при этом пальцы его сжались в кулаки, так что напружились жилы. Однако усилием воли он удержал себя от преждевременного фонтана гнева. – Да знаю я все, знаю. Никто так не умеет жить, любезный, как мы не умеем. Ну-с, сделай одолжение, мил человек, устрой мальца… по-хорошему прошу.
– Не могу-с, – по-прежнему сухо, без капли надежды прозвучал ответ.
Видя броню глухоты к своим настояниям, Василий Саввич зашел с другого боку:
– М-да, нынче люди топчут друг друга… Я тебя понимаю, Гриша, «не положено»… Да ить и ты… пойми, голубь. Я уж сел на коня… ехать мне надобно-с. Сам понимаешь, слово купеческо дал.
– И не хочу понимать! – Испуганные, но по-прежнему наглые глаза беспокойно забегали за стеклом окуляров. – Я буду жаловаться на вас губернатору.
– Ах, губернатору? Федору Лукичу? Ну, ну, – усмехнулся купец, вкусно затягиваясь трубкой.
– Да, именно… губернатору… – уже не так уверенно заявил Туманов и, вдруг набравшись смелости, закричал в голос: – Довольно! И слушать не желаю! Как вы смеете указывать мне и занимать время-а?! Вон из моего кабинета! Вон!
Василий Саввич от такого выпада на миг даже потерял дар речи. Уважаемый далеко за пределами Саратова человек, большой любитель искусства и меценат, не год и не два вершивший щедрые пожертвования на благо театра и города, имеющий абонированную на сезон представлений личную ложу, обласканный самим губернатором… такого вопиющего нахальства в свой адрес снести не мог.