Пилигрим
Шрифт:
— А это не слишком рискованно?
— Возможно. Но я уверен, что он хочет говорить. Что ему мешает — Бог весть. Физической способности к речи он не потерял. У него не было ни апоплексического удара, ни каких-либо травм. Он практически здоров, хотя редко ест и совсем не спит. Организм у него выносливый, как у быка.
Фуртвенглер сунул очки обратно в карман и принялся крутить в руках носовой платок,
— Йозеф! — сказал Юнг. — Я хочу попросить вас об одолжении.
— Об одолжении? Не скажу, что меня это радует, — буркнул Фуртвенглер. —
— Не приходите, пожалуйста, к мистеру Пилигриму денекдругой. Мне необходимо стронуть с места какие-то винтики в его голове, чтобы развязать ему язык, с Кесслером он беседовать не станет — во всяком случае, о том, чем он мог бы поделиться с вами или со мной. И я хочу, чтобы он заговорил именно со мной. Надеюсь, вы меня понимаете.
Фуртвенглер улыбнулся. На сей раз это была не наигранная улыбка. Скорее кривая и беспомощная.
— Когда-нибудь, Карл Густав, — сказал он, — вы будете руководить клиникой. И я не уверен, что захочу в ней остаться.
— Вы опять рассердились.
— Да. Я желаю принимать участие в лечении Пилигрима, как вы обещали. Если я ваш главный консультант, мне необходимо общаться с пациентом.
— Я прошу два дня, Йозеф. Всего два дня. А потом будем работать вместе.
Фуртвенглер отвел взгляд.
— Наука превыше всего, — сказал он. — Наука превыше всего — или же пациент будет для нас потерян.
— Чепуха! — возразил Юнг. — Превыше всего пациент.
— Вам виднее. Но, по-моему, вы только что нарушили соглашение, которое мы заключили пару минут назад. Вы его практически отменили. Честь имею.
Фуртвенглер развернулся и зашагал прочь.
Провожая его взглядом, Юнг подумал: «Тем лучше. По крайней мере не будет путаться у меня под ногами».
Направляясь в свой кабинет, он начал насвистывать мелодию вальса «Сказки Венского леса» — и вскоре поймал себя на том, что приплясывает на ходу.
Часов в одиннадцать вечера Кесслер задвинул кресло-каталку в угол и заставил Пилигрима лечь в кровать.
Сам Кесслер обычно спал на маленькой раскладушке в углу гостиной; днем раскладушка убиралась за шкаф. Он выключил лампы, кроме одной, стоящей на столе в углу комнаты, если что случится, он все увидит, и в тоже время свет не будет резать глаза.
— Спокойной ночи, мистер Пилигрим, — сказал Кесслер и, не раздеваясь, забрался под одеяло.
Ответа не последовало.
«Как же! Дождешься от него ответа! — обиженно подумал Кесслер, скидывая с ног туфли. — Он будет молчать до Судного дня».
В полночь, когда часы пробили двенадцать, Кесслер почти уже уснул, но машинально сосчитал удары так, как другие считают овец.
К двум часам он спал крепким сном.
— Вы здесь? — раздался чей-то голос.
Во сне, что ли?
— Вы здесь, приятель?
Нет, это не сон. Просыпайся!
Кесслер
— Говорите же! Вы здесь?
Кесслер никогда не слыхал голоса Пилигрима. Совершенно незнакомый голос.
Он встал и, пошатываясь спросонья, подошел к кровати.
— Мистер Пилигрим?
— Есть тут кто-нибудь? Доктор!
Кесслер включил торшер.
— Мистер Пилигрим!
Пилигрим лежал к нему спиной. — Мистер Пилигрим!
Никакого ответа.
Кесслер, боясь спугнуть пациента, обошел кровать и встал так, чтобы тот мог его видеть.
— Вы не спите?
Ни звука. Определить состояние Пилигрима по его позе было трудно, однако Кесслеру казалось, что пациент спит глубоким сном. Никаких моторных реакций — только еле заметное дыхание.
Кесслер подошел к столу и написал по-немецки: «Пациент заговорил примерно в пять минут третьего ночи». Потом сел, положив на листок зажатую в пальцах ручку, и выжидающе умолк.
— Скажите что-нибудь, мистер Пилигрим! — взмолился он наконец. — Скажите хоть слово!
Тишина.
Кесслер глянул на часы и написал: «В четырнадцать минут третьего пациент перестал говорить». Надев на перо колпачок, он выключил свет и остался сидеть в темноте.
«Когда все покинут его, — думал Кесслер, — я останусь. Я все время вместе с ним. Не его подруга леди Куотермэн, не доктор Юнг и не доктор Фуртвенглер, а я. Его караульный. Сторож. Защитник. Хотя все лавры достанутся им. Для них я не более чем санитар. И тем не менее именно я буду знать его лучше всех, когда он пойдет на поправку. Не другие, не его врачи, а я, коротавший с ним ночи».
От кровати донесся легкий храп. Значит, пациент действительно спит как убитый.
Кесслер встал и пошел к раскладушке.
Он устал. Казалось, еще чуть-чуть, и он рухнет как подкошенный. Кесслер лег, дожидаясь шелеста крыльев, предшествующего сну, и, услышав его, погрузился в небытие.
Утром, узнав, что Пилигрим говорил во сне, Юнг попросил Кесслера найти еще одну раскладушку и поставить ее в ногах у Пилигрима.
— Сегодня я останусь С ним на ночь. Будем надеяться, он снова заговорит.
Когда они вышли в гостиную, где Пилигрим не мог их услышать, Юнг спросил:.
— Вы уверены, что назвал меня?
— Не по фамилии, — ответил Кесслер. — Нет. Он сказал: «Доктор!» Вернее: «Есть тут кто-нибудь? Доктор!» Но без имен.
Юнг все равно был рад. То, что Пилигрим не назвал фамилию, возможно, даже к лучшему. В конце концов, он мог иметь в виду любого доктора — Грина или Хаммонда, например. Несмотря на то что Юнг представился ему, Пилигрим еще ни разу не произнес его имя вслух. Не исключено, что он его просто забыл. Назови он другую фамилию, Юнг не смог бы воспользоваться этим шансом. Оставаясь же безымянным, он имел полное право считать себя тем самым доктором, которого звал Пилигрим.