Пилигрим

Финдли Тимоти

Пилигрим застыл у открытого окна с крошками хлеба в руках.

Кто-то заговорил.

Кто это?

Вернее, прошептал…

«Не надо! — хотелось сказать Пилигриму, — Пожалуйста, не надо!» Но он молчал..

Очевидно, в комнате, кроме него, кто-то есть. Пилигрим знал, что этоне Кесслер и не доктор Юнг. Доктор должен был появиться через час, а Кесслер пошел домой к матери, чтобы взять пару весенних туфель.

Пилигрим взглянул на подоконник.

Всего лишь птицы.

Какая разница?

— Какая разница? — спросил онвслух.

Никто не ответил.

Пилигрим медленна повернулся.

— Есть

тут кто-нибудь?

Ни души.

Порой голоса делали вид, что говорят отимени Бога. Пилигрим прекрасно этознал. Порой они выдавали себя за дьявола. Или за покойных.

В гостиной, где стоял Пилигрим, и в спальне за ней явноничего не было, кроме мебели.

Может, заговорила мебель? Кресло? Стол? Лампа или абажур. Зеркала. Рама откартины. Ковер, позеленевший от зависти к тому, что Пилигрим занят голубями-придворными и целомудренными голубками Джейн Остин, не обращая внимание на потребности и чувства — эмоции и желания — стоящих в гостиной предметов обстановки. На их тоску пообщению друг с другом, разлученных и расставленных в раз и навсегда заведенном порядке, несмотря на та что жизнь требует отсвоих созданий движения! Им необходимо быть в центре внимания, а они вечно висят на одном и том же месте на стене или стоят на полу, орошаемые сухим дождем пыли, заграждая друг другу обзор и затеняя выражение лиц. Целыми неделями стоять никому не нужными! Быть ящиком, который никогда не выдвигают, или лампой, которую никогда не включают! Быть диванной подушкой, которую никогда не переворачивают, не взбивают, не держат в руках! Быть упавшей булавкой, которую никто не нашел. Быть сломанным карандашом, который никто не заточит, — или же запачканным оконным стеклом, которое никто не протрет. Вечно стоять спиной к стене и лицом к свету. Быть незажженной спичкой или непрочитанной книгой. Быть пылью или же не вытертой грязью с чьих-то ботинок. Всю жизнь проводить незамеченным, ни разу не услышав слов благодарности…

Это всего лишь мебель, ты, маньяк!

Голуби за окном, не находя больше крошек, засуетились и захлопали крыльями.

Пилигрим сел.

Кресло вздохнуло: «Наконец-то!»

Пилигрим поднял руки, закрыл ими лицо и только тут вспомнил, что в них полно крошек. Хлеб соринками застрял в волосах, попал в глаза…

Склонившись вперед, Пилигрим бухнулся посреди комнаты на колени.

— Молю тебя! — прошептал он. — Кто-нибудь! Приди и спаси меня!

Тишина. Голуби и голубки улетели клевать траву или же искать, где их покормят.

Когда Кесслер вернулся в новых скрипучих туфлях, Пилигрим стоял на коленях и, по-видимому, молился.

— Мистер Пилигрим! Сэр! — позвал санитар. — Могу я вам чем-то помочь?

Пилигрим не ответил.

— Нельзя стоять на коленях всю жизнь, — не унимался Кееслер. — Нам надо встать, скоро доктор Юнг придет.

Ни звука. Ни жеста.

Через двадцать минут в гостиную влетел Юнг с нотной папкой Анны в руках. Халат не застегнут, волосы растрепаны…

Кесслер увел его в спальню и обрисовал ситуацию. Юнг вернулся оттуда один.

— Мне помолиться вместе с вами, мистер Пилигрим? — спросил он.

Тот кивнул.

Не гнушавшийся ничем, что могло бы помочь ему понять настроение пациента или его проблемы, Юнг опустился на колени прямо напротив Пилигрима.

— О чем мы молимся? — спросил он мягко, но без обидной снисходительности.

— О деревьях, — ответил Пилигрим.

— О деревьях? — удивился Юнг. —

Вы хотите сказать, мы должны молиться за деревья?

Пилигрим покачал головой.

— Отведите меня к ним, — прошептал он. — Я должен сходить к деревьям.

— К деревьям… — повторил Юнг. — Хорошо. Дайте-ка я помогу вам подняться.

Десять минут спустя Юнг и Пилигрим, набросив плащи, вышли в сад к востоку от клиники. Кесслер следовал за ними на почтительном расстоянии, поскольку так и не смог заставить скрипучие туфли заткнуться.

У Пилигрима подкашивались ноги. Вцепившись, словно калека, в руку Юнга, он еле ковылял по тропинке.

Внезапно он глянул вверх — и снова бухнулся на колени.

— Мистер Пилигрим! Мистер Пилигрим! — окликнул его Юнг.

— Замолчите! — отмахнулся Пилигрим. — Смотрите! Неужели вы ее не видите?

Юнг не заметил ничего необычного.

— Ее, мистер Пилигрим? Кого?

— Там, — шепнул Пилигрим. — Там.

Он показал пальцем.

Юнг обернулся и посмотрел. Высоко над ними, в кроне гигантской сосны, сидела птица зимородок — зелено-голубая и блестящая, с рыбой в клюве. Она скосила на мгновение глаз на людей внизу, словно отмечая их одного за другим, а потом, заглотнув добычу, с криком улетела.

Карл Густав отошел и сел на скамейку, наблюдая оттуда за пациентом, который так и остался стоять на коленях с выражением почти религиозного экстаза на лице.

«Дожили! — подумал Юнг. — Нас посетили видения».

Они пробыли там полчаса: Юнг — на скамейке, Пилигрим — на коленях, Кесслер — прислонившись к дереву.

Наконец Пилигрим встал, смахнув с брюк пыль. В волосах у него все еще были хлебные крошки. Он собрал их в ладонь, обернулся и бросил прощальный взгляд на дерево — одинокую сосну, чья крона сияла в солнечных лучах.

«Я вернусь, — решил он. — Вернусь и поставлю метку». И зашагал, более не хромая и не спотыкаясь, к клинике, разбрасывая на ходу крошки.

Юнг встал и пожал плечами. Что мог означать этот загадочный ответ Пилигрима? Человек, дерево и птица. Зимородок.

Возле Цюрихского озера их немало. В Кюснахте Юнг видел только одного, года три-четыре назад. Похоже, Пилигрима что-то связывало с этими редкими и прекрасными птицами. Но что — и почему?

Быть может, в Англии их полным-полно и Пилигрим попросту затосковал по дому? В конце концов, он жил у реки… Хотя, конечно, Темза там запружена коммерческими судами. Ближе к истоку… где же она начинается, эта Темза? В Оксфордшире или еще где-то? Юнг не мог вспомнить, как называлась местность к северо-западу от Лондона. Впрочем, не важно. Она наверняка брала исток где-нибудь в идиллической сельской глуши, вдали от городов, через которые текут мертвые воды. Только в деревне еще можно плыть по реке на лодке и глазеть по сторонам, восхищаясь красотами природы.

Юнг без труда представил себе, как Пилигрим, весь в белом, плывет на ялике по верховьям Темзы. С зонтиком, в соломенной шляпе, с блокнотом на коленях — а где-то рядом зимородок тихо ныряет за своей добычей. Очень по-английски. В духе эпохи Эдуарда. Абсолютно безопасно. Никакой угрозы.

Больше того: по обочинам этого пасторального видения стоят, прислонившись к оградам, голые по пояс деревенские парни — и вам вдруг до смерти хочется поваляться в стогу с доярочкой или же встретиться с коленопреклоненным молодым конюхом. Ах, Англия, Англия! Все это ложь, но о ней мечтают и тоскуют вплоть до смертного часа.