Пилот «Штуки». Мемуары аса люфтваффе. 1939–1945

Рудель Ганс Ульрих

Колонна трогается, а я возвращаюсь на аэродром в Куммер. Кетшнер и Фридолин чуть задерживаются со мной; потом они уезжают за колонной навстречу своей судьбе. Шесть других пилотов настаивают на том, что полетят со мной на запад; у нас три «Ju-87» и четыре «Fw-190». Среди этих офицеров командир 2-й эскадрильи и лейтенант Швирблат, который, как и я, потерял ногу, но, несмотря на это, в последние недели проделал большую работу, уничтожая вражеские танки. Он всегда говорит: «Все равно – подбиваешь ты танки двумя ногами или одной!»

После трудного расставания с Фридолином и капитаном – у меня мрачное предчувствие, что мы больше не увидимся, – мы вылетаем в наш последний полет. Странное и непередаваемое

чувство. Мы прощаемся с нашим миром и решаем лететь в Китцинген, потому что знаем, что там есть большой аэродром и наверняка его заняла американская авиация. В районе Сааца мы вступаем в бой с внезапно появившимися из тумана русскими, которые, в упоении победой, хотят сделать из нас фарш. Но то, что им не удавалось пять лет, они не могут сделать и на этот раз, в последнем сражении.

Через два часа полета мы подлетаем к аэродрому, напряженно ожидая, откроют ли огонь американские зенитки после заключения перемирия. И вот внизу большое летное поле. Я отдаю распоряжение моему пилоту по радио, что мы должны совершить аварийную посадку, но пригодные к службе самолеты мы не имеем права передавать в руки врага. Я приказываю выпустить шасси и затем сломать их при посадке на большой скорости. Лучший метод сделать это – резко затормозить с одной стороны и надавить на педаль на этой же стороне. Я вижу толпу солдат на аэродроме; они выстроились – возможно, для победной речи – под американским флагом. Поначалу мы летим низко над аэродромом, чтобы удостовериться, что при приземлении нас не обстреляют зенитки. Несколько из выстроившихся замечают нас и немецкие свастики на крыльях. Часть строя падает ниц. Мы приземляемся точно так, как приказано, – только один из наших самолетов совершает мягкую посадку и катит до самой остановки. У старшего сержанта 2-й эскадрильи на борту девушка, и он боится, что аварийная посадка может повредить его бесценный женственный груз. Конечно, он не знает ее – она просто очень одиноко стояла рядом с аэродромом, и он не хотел, чтобы она досталась русским. Но его коллеги знают ее судьбу лучше.

Поскольку я приземлялся первым, мой самолет лежит в самом конце посадочной полосы. Вот уже у кабины стоит солдат с наставленным на меня револьвером. Я открываю кабину, и немедленно он протягивает руку, чтобы схватить мои золотые дубовые листья. Я отталкиваю руку и снова закрываю фонарь. Возможно, это первое столкновение оказалось бы и последним, если бы к нам не подъехал джип с сидящим в нем офицером. Офицер отзывает солдата и отсылает его по делам. Американцы подходят ближе и видят окровавленную повязку – результат столкновения над Саацем. Поначалу они отвозят меня на свой перевязочный пункт, где мне делают перевязку. Нирманн не упускает меня из виду и следует за мной как тень. Позднее меня провожают в большую, разделенную перегородками комнату на верхнем этаже, который используется в качестве офицерской столовой.

Здесь я вижу остальных моих коллег, которых доставили сразу сюда: они тут же встают по стойке «смирно» и отдают приветствие, введенное фюрером. На другой стороне комнаты находится несколько американских офицеров; это спонтанное приветствие явно им не нравится, и они недовольно переговариваются. Американцы, по всей видимости, принадлежат к размещенному здесь смешанному истребительному звену «тандерболтов» и «мустангов». Ко мне подходит переводчик, чтобы спросить, понимаю ли я по-английски. Он говорит, что их командир помимо прочего запрещает нам это приветствие.

– Даже если я говорю по-английски, – отвечаю я, – мы в Германии и будем говорить по-немецки. Что касается салюта, нам приказано приветствовать друг друга таким образом, и, поскольку мы солдаты, мы будем выполнять приказы. Кроме того, нам не важно – возражаете вы или нет. Скажите вашему командиру, что мы принадлежим к полку «Иммельман», и, поскольку война сейчас окончена, а в воздухе мы не были побеждены, мы не считаем себя пленными. Немецкие солдаты, – отмечаю я, – не были разбиты, их

просто задавили превосходящей массой. Мы остановились здесь потому, что не хотим остаться в советской зоне. Я предпочел бы больше не обсуждать этот вопрос, нам хотелось бы помыться и привести себя в порядок, а потом что-нибудь съесть.

Некоторые офицеры продолжали хмуриться, но мы так усердно обливаемся водой, что на полу целая лужа. Мы ведем себя как дома – а почему мы должны вести себя иначе? В конце концов, мы в Германии. Мы разговариваем без всякого стеснения. Потом едим – и в это время приходит переводчик, чтобы спросить: не хотим ли мы поговорить с ним и его офицерами после обеда? Это приглашение интересно мне как летчику, и мы соглашаемся, особенно если не будет подниматься вопрос, кто проиграл и кто победил. За стенами дома слышатся звуки выстрелов и шум – солдаты-негры празднуют победу под сильным воздействием спиртного. Я не хотел бы спускаться на первый этаж – пули в честь победы летят со всех сторон. Засыпаем мы очень поздно.

Ночью у нас украдено все, кроме того, что у нас было на себе. Наиболее ценным, что я потерял, был мой полетный журнал, в котором были записаны в деталях все боевые вылеты, с первого по две тысячи пятьсот тридцатый. Пропала также копия бриллиантов, удостоверение на бриллиантовую летную медаль, высшая венгерская награда и много прочего, не считая часов и других вещей. Даже мой сделанный на заказ протез обнаружен Нирманном под кроватью какого-то малого – возможно, тот хотел сделать сувенир, чтобы потом продать как «кусок фрица, имеющего высокий офицерский чин».

Рано утром я получаю сообщение, что мне нужно прибыть в Эрланген, в штаб 9-й американской армии. Я отказываюсь это сделать, пока мне не вернут все мои вещи. Поскольку вызывают меня срочно, тут же начинаются интенсивные розыски. Когда вор пойман, вещи возвращают и я отправляюсь в дорогу с Нирманном. В штабе воздушной армии нас сначала допрашивают три офицера Генерального штаба. Они начинают с показа фотографий, где запечатлены, как они утверждают, жертвы злодеяний в концентрационных лагерях. Поскольку мы сражались за эту мерзость, утверждают американцы, мы должны нести свою долю ответственности. Они не верят, что я никогда не видел концентрационных лагерей. Я добавляю, что если какие-либо эксцессы и имели место, то они заслуживают всяческого сожаления и порицания, и подлинные их виновники должны быть наказаны. Я отмечаю, что подобные жестокости осуществляли не только немцы, но и другие народы в каждом столетии. Я напоминаю им о бурской войне. И там подобные эксцессы могут быть оцениваться с той же точки зрения. Я не могу себе представить, что горы трупов, изображенных на фотографии, были сделаны в концентрационных лагерях. Подобное мы действительно видели, но не на фотографиях, а своими глазами, после воздушных атак на Дрезден и Гамбург, а также другие города, когда четырехмоторные самолеты союзников без всякого разбора буквально затопили их фосфором и бомбами огромной разрушительной силы, в результате чего погибло бессчетное количество женщин и детей. И я уверяю этих джентльменов, что если они интересуются зверствами, то они найдут обильный материал у своих восточных союзников.

Больше мы этих фотографий не видели. Посмотрев на нас со злобой, офицер начал составлять доклад о допросе с комментариями, которые я бы кратко перевел как «типичный нацистский офицер». Не могу понять, почему ты становишься типичным нацистским офицером, когда всего лишь говоришь правду? Знают ли эти джентльмены, что мы никогда не боролись ради политической партии – но только ради Германии? В этой вере погибли миллионы наших товарищей. Когда американцы услышали мои слова, что когда-нибудь они пожалеют о том, что сокрушили нас и уничтожили бастион против большевизма, они назвали это пропагандой и отказались в это верить. Они сказали, что мы желаем натравить союзников друг на друга. Через несколько часов нас направили к командующему этой воздушной армией Уайланду.