Пилот «Штуки». Мемуары аса люфтваффе. 1939–1945
Шрифт:
Поговорив еще немного о положении армии Шернера, он сказал мне, что хочет подождать несколько дней, чтобы посмотреть, будет ли развитие ситуации таким, как я предвижу. Было час ночи, когда я покинул бункер фюрера. В соседней комнате уже ждали посетители, чтобы поздравить фюрера с его днем рождения.
Я отправляюсь в Куммер рано, летя на низкой высоте, чтобы избежать встречи с американскими самолетами – «мустангами», четырехмоторными бомбардировщиками, и «тандерболтами», которые вскоре появляются в вышине и летят надо мной почти всю дорогу. Поскольку я летаю в одиночку и внизу, мне постоянно приходилось держаться начеку – не заметили ли меня? От этого ожидания я устаю больше, чем от боевого вылета. Ничего нет удивительного, что мы с Нирманном
Некоторое ослабление давления русских к западу от Гёрлица частично объясняется нашими ежедневными вылетами, которые привели к большим потерям у них. Однажды вечером после последнего за день вылета я поехал в Гёрлиц, мой родной город, который ныне находился в зоне боев. Здесь я увидел много знакомых по юношеским годам. Они все заняты делами, и не последнее из них – участие в «фолькстурме». Это странная встреча – мы стесняемся выразить свои чувства. У каждого есть свой груз проблем, горя и тяжелых утрат; но в данный момент мы думаем только об угрозе с Востока. Женщины делают мужскую работу, копая противотанковые рвы; они откладывают свои лопаты только для того, чтобы покормить грудью голодных малышей. Седобородые старики забывают о своей немощи и работают так, что с бровей капает пот. На лицах девушек написана твердая решимость; они знают, что с ними произойдет, если красные орды прорвутся. Люди борются за выживание! Если бы западные народы могли только видеть собственными глазами, что происходит в эти судьбоносные дни, и поняли их значение, они скоро бы избавились от своего легкомысленного отношения к большевизму.
Только 2-я эскадрилья квартирует в Куммере; штаб полка располагается в школьном здании Нимеса; некоторые из нас живут в домах местных жителей, которые на 95 процентов являются немцами и потому стремятся предупредить каждое наше желание. Путешествие от аэродрома и обратно – дело нелегкое; кто-нибудь всегда становится на подножку каждой машины, чтобы высматривать вражеские самолеты. Американские и русские самолеты летают на низкой высоте в любое время дня; в этом районе их маршруты пересекаются. Самые неприятные посетители появляются с запада, остальные – с востока.
Когда мы вылетаем на боевое задание, то часто обнаруживаем, что «ами» поджидают нас с одного направления, а «руски» – с другого. Наш старый «Ju-87» ползет как улитка по сравнению с вражескими самолетами, и, когда мы добираемся до цели, постоянно завязывается воздушный бой, который доводит наши нервы до предела. Если мы атакуем наземные цели, небо гудит от летящего роя врагов; когда мы возвращаемся домой, нам снова приходится пробиваться через круг вражеских самолетов перед тем, как сможем приземлиться. Наши зенитки на аэродроме постоянно вынуждены «пробивать нам свободную дорожку».
Американские самолеты не увязываются за нами, если видят, что мы направляемся к линии фронта и уже вступили в воздушный бой с иванами.
Мы обычно делаем вылеты с самого утра с аэродрома в Куммере подразделением из четырех-пяти самолетов с противотанковыми пушками, в сопровождении двенадцати – четырнадцати несущих бомбы «Fw-190», которые выполняют роль нашего эскорта. Враг ждет нашего появления, имея подавляющее превосходство. Очень редко, если только у нас достаточно бензина, мы в состоянии провести совместную операцию всеми подразделениями под моим командованием – и тогда соотношение сил всего один к пяти! Да, наш ежедневный хлеб дается потом и слезами.
25 апреля по радио приходит еще одно сообщение, которое меня совершенно озадачивает. Понять сообщение трудно, по всей видимости, меня снова вызывают в Берлин. Я звоню в штаб, сообщаю, что меня, вероятно, вызывают в Берлин, и прошу разрешения туда лететь. Разрешения мне не дают, поскольку в сводке сообщается, что бои идут вокруг аэродрома в Темпельхофе и нет уверенности, имеется ли свободная от противника посадочная полоса. Мой начальник говорит:
– Если вы приземлитесь за русской линией фронта, мне не сносить головы за то, что я вам разрешил взлететь.
Он сказал, что немедленно попытается связаться с оберстом фон
Взлет на «He-111» ночью весьма неудобен, поскольку на нашем аэродроме нет прожекторов по периметру, как и каких-либо огней. Кроме того, летное поле невелико и имеет с одной стороны высокие горы. Чтобы иметь возможность взлететь в таких условиях, нам пришлось не заполнить бензином бак полностью. Естественно, это сокращает время, которое мы можем находиться в воздухе.
Мы поднялись в воздух утром, когда еще стояла непроглядная тьма. Нам приходится лететь через Судетские горы над зоной боев, курсом северо-северо-запад. Земля под нами освещена пожарами, горели многие деревни и города, Германия объята пламенем. Мы осознаем свою неспособность этому помешать, но не следует об этом думать. На окраине Берлина нас ловят русские прожекторы и зенитки. Почти невозможно ориентироваться по плану города, поскольку город закрыт густым дымом и клубами пара. В некоторых местах интенсивность огня столь велика, что по-настоящему ослепляет. Мне приходится какое-то время смотреть в сторону, чтобы восстановить зрение, но даже при этом я не могу разглядеть дорогу с востока на запад. Мой радист связался с землей; нужно ждать инструкций. Это становится опасно, поскольку у нас мало горючего. Примерно через пятнадцать минут приходит сообщение от оберста фон Белоу, что посадка невозможна, так как дорогу обстреливают тяжелые снаряды, а Советы уже захватили Потсдамскую площадь. Мне дается распоряжение лететь в Рехлин и позвонить оттуда, чтобы получить новый приказ.
Мой радист настраивается на волну Рехлина, мы торопливо вызываем землю, поскольку баки почти пусты. Ниже нас – море огня, что может означать лишь то, что и на другой стороне Берлина красные прорвались в район Нойеруппина и в настоящее время для бегства свободен только узкий коридор. На мой запрос зажечь посадочные огни аэродром Рехлина отвечает отказом – там боятся немедленно привлечь самолеты противника. Я читаю им приказ приземлиться у них, добавляя свои не самые вежливые замечания. Нам становится совсем неуютно, поскольку бензин может кончиться в любой момент. Внезапно справа, ниже от нас, словно для парада выстраиваются огни, очерчивающие аэродром. Мы садимся. Где мы? В девятнадцати милях от Рехлина. В Виттстоке слышал наш разговор с Рехлином и решил показать свой аэродром. Часом позже, поднявшись в три утра, я отправляюсь в Рехлин, где в комнате командующего авиацией есть высокочастотная связь. Благодаря ей я получаю возможность позвонить в Берлин. Оберст фон Белоу сообщает, что я теперь не должен лететь в Берлин, поскольку ему звонил фельдмаршал Грейм и отменил задачу; кроме того, говорит фон Белоу, в настоящий момент невозможно сделать посадку в Берлине. Я отвечаю:
– Полагаю, что мне следует приземлиться этим утром, когда рассветет, на дороге с востока на запад – но только на «Штуке». Если я использую «Штуку», то, полагаю, это еще возможно. Кроме того, я считаю существенно важным вывезти правительство из этого опасного места, чтобы оно не теряло контроль над ситуацией в целом.
Фон Белоу просит меня оставаться на линии, пока он запрашивает инструкции. Вернувшись к телефону, он говорит:
– Фюрер принял свое решение. Он полон абсолютной решимости удержать Берлин и, таким образом, не может покинуть город, где ситуация выглядит критической. Он аргументировал это тем, что, если он покинет город, солдаты, сражающиеся за удержание Берлина, скажут, что он покинул город, и сделают заключение, что сопротивление бесполезно. Потому фюрер принял решение остаться в городе. Вы тут больше не требуетесь и должны немедленно возвращаться в Судеты, чтобы оказать поддержку армии фельдмаршала Шернера, которая должна начать наступление в направлении Берлина.