Пинежская черепица
Шрифт:
Марья только взглянула на Польку – так и слушать ничего не стала, плюнула, прикрикнула:
– Несите её в мою баню, положите на пол. Идите, да не оглядывайтесь! Вернётесь за ей через три дня.
Все обомлели, а она, ни на кого не глядя, повернулась, ушла в дом.
Как смеркалось, Марья Алексеевна вышла во двор с холщёвым мешком за плечами. Краем глаза заметила, как торопливо задёрнули занавеску в соседском доме. За занавеской крестились, шептали обрывки молитв – как могли, прогоняли удушливую жуть, что волной катила от марьиного дома. Отчего, почему не поймёшь, а боязно даже взглянуть,
Чуть притопывая, обошла баню кругом.
Потом ещё раз.
И ещё.
Когда закачивала третий круг, из бани раздался вопль, что-то загрохотало, покатилось по полу. Марья продолжала кружить, а из бани неслись крики на чужих языках, собачий лай, мяуканье, кукареканье, хохот. На седьмом круге дверь бани со стуком распахнулась. На пороге стояла, закатив глаза, покачиваясь из стороны в сторону и тихонько подвывая, голая Полька. Грудь, руки, ноги, лицо – всё было расцарапано в кровь, перемазано грязью. Волосы слиплись, висели мокрой паклей.
Марья сдёрнула со спины мешок, подскочила к Польке, с размаху смазала мешком по оскалу, прикрикнула так, словно имела право:
– А ну, марш на полок, урос окаянный!
Полька юркнула в баню, на чёрный полок, забилась в угол, поскуливая, как битая собака.
Вся банная утварь валялась на полу, скамейки перевёрнуты, баки опрокинуты. В углу белел ком рваных полотенец. Марья развязала мешок, разложила на скамье пучок сухой травы, склянку с желтоватой жидкостью, стакан, спички, яйцо на голубом щербатом блюдце, баклажку.
Полька змеёй шипела из тёмного угла, но старуха не обращала на неё внимания. Из баклажки налила в стакан воды, стала зажигать спички и гасить их в воде, нашёптывая невнятно. Закончив, со стаканом подошла к Польке. Та ощерилась, зарычала.
– Сиди смирно! – рявкнула Марья. Полька замерла.
– Пей живо! – старуха взяла крючковатыми пальцами острый Полькин подбородок, разжала зубы, влила воду ей в рот. Полька забулькала, закашлялась, проглотила. Старуха ещё пошептала, взяла яйцо, снова подошла, приложила яйцо ко лбу, снова зашептала, теперь уже долго, жарко.
Когда разбила яйцо о край стакана, из него потянулась чёрная зловонная жижа.
Марья Алексеевна сплюнула трижды, перекрестилась.
Из склянки, в которой три года настаивала на спирту изгон, заставила глотнуть.
Три дня Марья продержала Польку в своей бане. Есть не давала, поила только рвотным отваром. Полька больше не бесновалась.
К вечеру третьего дня Польку вырвало скользкой дрянью, похожей на чайный гриб. Марья Алексеевна мерзость эту сразу сожгла, а пепел закопала в лесу.
Еле живую Польку отец с Николаем забрали поутру. Она словно у заплечных дел мастеров побывала: губы разбиты, щёки исцарапаны, веки опухли. Николай прижал её покрепче, но зря – силы в ней уже не было. Когда Марья Алексеевна бросила на них последний взгляд, сказала:
– Слушай, Василий! Я, на что силы хватило, сделала. Как смогла – помогла. Да только тому, кто спортил твою дочь, я не ровня. Мне такая сила и не снилась. А всё ж, дичать она боле не будет, не беспокойся. Но и прежней ей уже не бывать. У ей полдуши выжжено. Ступай с
* * *
После этого случая, сызмальства бывшая огневой заводилой Полька стала неприметной робкой тихоней. Начала сторониться людей, особенно малорослых, а горбунов и вовсе боялась до судорог: если в книжке попадётся – бросала книжку, если в кино – убегала из кино. В жизни, правда, ей ни один более не встретился.
Со временем, отец выдал ей замуж за вдовца из дальней деревни. Хороший был человек, только контуженный в войну, жалел её, не обижал. Она родила ему двух дочерей. Жизнь прошла, как у всех: дочери выросли, разъехались по городам, муж помер. К родственникам приживаться Полька не захотела, осталась одна, поселилась на хуторе, наособицу. Завела сколько-то козочек да кота, прикипела к ним сердцем, баловала: угощала, наглаживала, вычёсывала. Никто боле ей и не нужен был. Так и прожила отшельницей лет до 90. Что странно и удивительно, не болела вовсе. Только слабела.
Полька проснулась от холода, пробравшегося сквозь пуховое одеяло, брошенный сверху овчинный тулуп, две кофты, шаровары и толстенные самовязанные носки из козьей шерсти. Она прикрыла ладонями заледеневший нос, отогрела его дыханием. Избу до потолка затопили стылые зимние сумерки, то ли утро, то ли вечер – не поймёшь. Ложилась вечером, значит утро, точнее, день: зимой на Северах светает поздно, почти к обеду.
Полька, не откидывая одеяла, с трудом села в постели. Сон не придал сил, она чувствовала, что если встанет слишком быстро – рухнет на пол. Даже сейчас у неё закружилась голова. Полька посмотрела на свои высохшие птичьи руки. Почти девять десятков лет они мяли этот мир, как пластилин, да, видно, теперь уж всё.
– Охо-хо! – вздохнула она. Звук прошелестел в сыром воздухе замерзающего в тайге дома, затих где-то за печкой. По связанным из ветоши круглым половикам, сплошь устилавшим давным-давно не крашеные плахи пола, неслышно прошёл на сильных лапах огромный мохнатый сибиряк Василий, легко взлетел на костлявые старушечьи колени.
– Ну, здравствуй, Васятка! Тепло тебе в экой-то шубке? – она улыбнулась всеми морщинами, огладила любимца от ушей, до хвоста, почесала за ухом. Кот хрипло мяукнул, заглянул в слезящиеся глаза, выгнул спинку, потёрся о руки, подбородок, иссохшую грудь.
– Сейчас, котя-коток, сейчас, дай поднимусь!
Она опустила ноги в валенки, откинула одеяло, осторожно встала. Поёжилась, потянула с кровати тулуп, не сразу попадая в рукава, натянула его. Медленно, опираясь о холодные шершавые стены с колючим мхом между брёвнами, в который то тут, то там были воткнуты разноцветные бумажки пенсии, добрела до
покрытого нарядной клеёнкой стола. Постояла, отдышалась. Взяла с грубо сколоченной подвесной этажерки за ветхой, но чистой занавесочкой глиняную крынку с остатками молока, налила в голубое блюдечко, поставила на пол. Мурчащий кот с достоинством принялся лакать маленьким розовым язычком. Старуха опять улыбнулась: