Пионеры Вселенной
Шрифт:
– Я зайду к ней. А вы, как эвакуируетесь, спишитесь с Фридрихом. И не покидайте его. Ведь он там в России совсем один.
– Я буду с ним. Я не оставлю его…
– Сес-тра Мар-та! – повторился крик.
– Бе-гу! – крикнула Марта и протянула руку старому доктору. – Прощайте!
– Мы еще увидимся, Марта. Я привезу вашу матушку сюда…
4
Узнав о потере Риги, Фридрих Цандер не хотел верить, что это событие окажется для него роковым. Он надеялся, что госпиталь, где работала Марта, эвакуирован и что от нее должно прийти
Возвращаясь со службы, он прежде всего спрашивал, нет ли письма, а уж потом раздевался и проходил к себе в комнату.
Лишь после, когда стало известно о мятеже генерала Корнилова, двинувшего с Северо-Западного фронта войска на революционный Петербург, Цандер понял, что Рига была сдана без боя, и перестал ждать известий от Марты.
«Теперь всё. Теперь до конца войны нечего и думать о встрече. Я должен смириться со своей участью».
Но то, что подсказывал разум, не всегда уживалось с чувствами. Тоска по Марте слилась с тоской по отце, сестрам и братьям. Фридрих не находил себе места. Тушино стало для него беспросветной глухой дырой – местом ссылки. Это ощущение усугублялось тем, что друзья по службе тоже тяжело переживали оккупацию родной Риги. На заводе началась забастовка: рабочие требовали прекращения войны, мира с Германией. Это требование рабочих, поддержанное Советом, было направлено в Петербург, Временному правительству, но вместо ответа из Москвы примчались казаки, разогнали Совет, арестовали зачинщиков забастовки…
В середине октября Цандер взял отпуск и уехал к своему другу в Москву. Хотелось отдохнуть от гнетущих мыслей, во многом разобраться с помощью Стрешнева и поговорить с ним о будущем…
Стрешнев теперь жил в просторной квартире тестя на Большой Никитской. У него рос сын, Слава, – любимец всей семьи.
Цандер приехал в воскресенье, когда все домочадцы были в сборе. Его радушно встретил сам хозяин Федор Семенович Сушков – облысевший, тучный человек с аккуратной седоватой бородой, в пенсне на шнурочке. Сказав, что Андрей Сергеич вышел на минутку, он повел гостя к себе в кабинет, завешанный фотографиями зданий и архитектурными проектами.
– Редко вы, Фридрих Артурович, навещаете друга, Редко! Мы с вами не виделись с самой свадьбы, а уж внуку пошел второй год… Когда я был молодым – мы жили иначе!
– Хотелось бы и нам жить иначе, Федор Семенович, но война!
– Ужаснейшая из войн! Ничего подобного история не видела. Миллионы поставлены под ружье! Мил-ли-оны!..
– Надеялись, что революция положит конец кровопролитию. Народ против войны.
– А правители? – почти закричал Сушков. – Я имел честь лично знать теперешнего Председателя и Верховного господина Керенского. Это, извините за резкость, демагог! И будет служить тем, кому выгоднее. Народ для него не более, как некая бесчувственная стихия, которой можно управлять и повелевать. Управлять и повелевать – это его страсть!
– Но согласитесь, Федор Семенович, что стихия порой выходит из повиновения.
– Вы намекаете на Февральские дни? Согласен! Стихия разбушевалась и смела позорившее Россию самодержавие. А что вышло? Силы, смахнувшие царизм, не смогли распорядиться властью и удержать ее.
– Вы
– Я говорю о народе! – воскликнул Сушков.
В дверях появился Андрей Стрешнев:
– Не помешал?
– В самый раз, – сказал Сушков и встал, – извините, Фридрих Артурович, – поговорим в другой раз, мне надо съездить по делу…
Когда тесть ушел, Стрешнев с радостью бросился к другу, крепко обнял, усадил на диван.
– Чувствую, Фридрих, горюешь ты. Чувствую и сердцем понимаю тебя… Спасибо, что приехал. Погостишь у меня – отдохнешь. Отвлечешься, забудешься… Назревают, брат, новые события. У нас на заводе все наэлектризованы… Чувствуется, что зреет буря. Мы должны быть готовыми к тому, чтоб в грозные минуты поступить решительно…
5
Двадцать седьмого октября весь день лил дождь и дул холодный ветер. Выходить из дома никому не хотелось. Вернувшийся со службы Федор Семенович играл в шахматы с Цандером. Юленька и мать возились с малышом в детской.
В сумерки вернулась продрогшая до костей кухарка Настя. Отнеся корзинку на кухню, она переоделась и заглянула в гостиную. Ее круглое, всегда румяное лицо было бледно, глаза испуганно мигали:
– Барин, в очереди в булочной говорят, что в Петербурге переворот… Что правителей посадили в крепость, что власть захватили матросы.
– Матросы? – машинально сжимая в руке фигурку, уставился на нее Федор Семенович.
– Говорят, матросы…
– Да зачем же матросам власть?
– Не знаю… а только говорят…
– Хорошо, иди, Настя… – сказал Федор Семенович и, встав, зашагал по гостиной, продолжая крутить в кольцах белую фигурку. – Я ожидал всего, но только не этого. Матросы?.. Что вы скажете, Фридрих Артурович?
– Не знаю… Я далек… оторван…
– Может, матросов уговорили большевики? Что? Это вполне допустимо… Вспомните пятый год… «Потемкина-Таврического»… Вдруг поднялся Кронштадт с его флотом и десятками тысяч матросов? А? Что вы скажете?
– Я ничего не могу сказать, Федор Семенович…
Донесся звук открываемой двери.
– А, кажется, Андрей Сергеич идет? Он и есть… Голубчик, Андрей Сергеич, ну, что в городе? Мы так волнуемся… Известны ли подробности о событиях в Питере?
Стрешнев, большой взъерошенный, вошел не спеша, потирая озябшие руки.
– В городе, господа, очень тревожно. Трамваи не ходят. На перекрестках стоят вооруженные патрули. Мне пришлось петлять на извозчике, а потом пробираться в обход, дворами… У нас под окнами, у Никитских ворот, юнкера роют окопы и устанавливают проволочные заграждения.
Федор Семенович подошел к окну и, приникнув к самому стеклу, долго всматривался.
– Что, убедились? – спросил Стрешнев.
– Темно… Однако, господа, действия юнкеров не вызывают сомнения – они готовятся к бою. Я видел, как двое катили пулемет.
– Мне, пожалуй, надо ехать домой, – с грустью сказал Цандер.
– Что вы, ночью-то? – удивленно воскликнул Федор Семенович. – Да ведь вас могут принять за лазутчика и пристрелить у нашего же дома… И не думайте об этом! Мы вас никуда не пустим… Давайте-ка лучше ужинать, господа, уже время. Андрюша, голубчик, поди распорядись…