Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том VI
Шрифт:
«Леопард и шакал, — думал я, вспоминая клетку в лесу. — Только здесь они не дерутся, а дружно делят добычу». Я отошел прочь. «Но разве конголезский народ — это тот смрадный труп, который тогда терзали звери?» В памяти возникло одухотворенное лицо фельдшера и слово «угуру». «Нет, нет, — думал я, — этого не может быть. Я не знаю, каким образом, и даже не представляю, когда именно — но они в конечном итоге, вероятно, победят, — те семь членов партии Мориса Лунунбы или вот эти шатающиеся от голода банановые моторы, или и те и другие вместе, потому что цель Лунунбы — лишь пробудить сознательность масс, и ничего больше: придет сознательность — придет и спасение, ибо тогда начнет действовать арифметический фактор числа. Но возможно ли это?»
Я
Освобождение должно.
Значит оно возможно!
Из-под одного большого куста слышался счастливый храп. В траве виднелись толстые ноги, покрытые синей шерстью, и сумка с красным крестом. Рядом сидела молодая негритянка, она лениво отгоняла мух и с аппетитом жевала большую румяную лепешку. Это была, надо полагать, Машка.
Статский советник, конечно, так и не удосужился выдать старшине справку о хорошем медицинско-санитарном состоянии моих носильщиков, и мне поздно вечером все-таки скрепя сердце пришлось отправиться в домик, где жили русские. В их окнах слабо светился огонек. У дверей сидели на траве и зевали во весь рот Машка и Савраска. Я раскрыл незапертую дверь. Оба хозяина валялись голыми на пышной душистой зелени. Между ними путешествовала уже известная мне фляга. На гвоздях болталось грязное платье доктора, и висел снова прилежно разглаженный костюмчик графа. На подоконнике торчала прилепленная стеарином свеча, в углу аккуратно лежали рядышком щегольской футляр с музыкальным инструментом и опрятный сверток бумаги, видимо, с утюгом и мылом.
— А-а-а, желанный гость! — приветливо закричал Ростислав Мордухаевич при моем появлении. — Скорей снимайте штаны!
Я вопросительно поднял брови.
— Да не бойтесь! Не бойтесь! Просто зеленые пятна на них испортят все ваше великолепие. Эй, Машка! Иди, стерва черномазая, иди сюда! Принеси охапку листьев для господина! В два счета, ну! А вы сделайте для начала глоток, но предупреждаю: на закуску — только рукав! Вот так, смотрите! Поняли?
Я отклонил столь радушное предложение и изложил суть моего дела.
— Вот оригинал! Ну-ну, удивили, батенька! Да ведь уже ночь! Бросьте эту чепуху, давайте выпьем и поговорим!
Девушка принесла охапку веток, и я, видя, что так быстро справку мне не получить, присел, предварительно постелив под себя платок.
— Эх, жалко, что я махнул налево нашу мебель! — начал волосатый толстяк, лежавший в позе пирующего римлянина, с лицом, изображающим полное удовлетворение жизнью. — То есть не нашу, конечно, а прохвоста Чонбе. Вы удивлены, мсье? Конечно, дом и мебель принадлежат этому пирату, мы с графом — только постояльцы. Обычные белые постояльцы у черного хозяина: не платим ни гроша, и нас не выгоняют. Раньше такое положение здесь существовало из-за того, что негр считал честью содержать белого человека. Теперь они делают это из-за идиотского добродушия. К тому же белый человек никогда не отказывается платить вообще, он только не хочет платить именно сейчас. О, вообще он за оплату: таков непреложный принцип нашей морали, принцип белого человека. Не так ли, граф?
Граф не ответил. Ростислав Мордухаевич сделал щедрый глоток спирта, вытер пунцовые сочные губы синей шерстью руки и вдруг захохотал:
— Хо-хо-хо! Вы бы только видели, дорогой мсье, рожу, которую хам Чонбе состроил, когда увидел пустую комнату. Ему уже все донесли, и он забежал сюда просто убедиться. Долго он смотрел, снял синие очки и протирал глаза шелковым платком. Потом изрек: «Я сам довольно гениальнейший комбинатор весьма мирового значения, но продать чужую мебель в джунглях — это может сделать только русский». Он хоть и бельгийский выкормыш, но далеко не дурак! Хо-хо-хо! Правда, граф?
Граф молчал, упершись глазами в потолок. Толстяк, положив на волосатое пузо заготовленную мной бумагу, не глядя ее подписал.
— Вы подписались вверх
— Лучшего бельгийцы и не заслуживают: гнусные эксплуататоры — ничего больше. Разбойники с большой дороги. Не удивляйтесь, господин ван Эгмонт, посмотрите лучше на нас и скажите: почему я прозябаю в роли фельдшера, а граф фон дер Дален — на должности учетчика? А положение русских эмигрантов в Бельгии? Во Франции? В любой другой стране? Мы можем работать только шахтерами и лакеями. Ах, как мы ненавидим людей этой хваленой европейской культуры! Как же мы их ненавидим!
Ростислав Мордухаевич с чувством отпил из фляги и передал ее графу. Оба уже были сильно пьяны.
— Господин ван Эгмонт, вы — тоже европеец и вам не мешает послушать сейчас одну полезную для вас истину: Европа — смердящий труп, все вы, европейцы, заживо разлагаетесь, и единственное, чего вам надо — это приход большевиков! Да, все мы, русские эмигранты, прислуживаем вам на коленях, но про себя молимся Господу Богу о даровании нам этой милости — чтобы мы своими глазами увидели большевизацию Европы и гибель наших теперешних хозяев, этих высокомерных, самовлюбленных и безмозглых эгоистов! Как только такой страшный суд начнется — я лечу в Европу! Я должен все видеть своими глазами! Граф, мы полетим вместе, а?
Фон дер Дален откинулся навзничь и закрыл глаза. Он был похож на мертвеца. Усилием воли приоткрыл бескровные губы:
— В этом мире иудеев и марксистов с их низменными идеалами равенства, свободы и мира место для порядочного человека только в Конго.
— Хоть и граф Российской империи, а дурак, — отрезал Ростислав Мордухаевич, бессмысленно посмотрел вокруг и вдруг опять заметил меня.
— Машка! Савраска! Где вы, черти? Скорей сюда! Выбросьте этого франта за дверь и накостыляйте ему на дорогу шею — пусть знает, как шляться по Африке, да еще ночью!
Сжав кулаки, я открыл дверь, готовый одним ударом сшибить с ног Савраску. Но эта предосторожность была излишней: свет из окна длинной полосой упал в темноту и хорошо показал место, где лежали Савраска и Машка. Безделье, как видно, им наскучило, и они решили развлечься. По ритмичным колебаниям травы я видел, что это удается им неплохо.
Утро.
Высокий негр сел на камень, поудобнее поставил между ног большой деревянный барабан, наклонил голову, закрыл глаза и вдруг ударил колотушками. В тяжелый мокрый воздух посыпался каскад звуков — мелкая дробь и сильные протяжные удары. Казалось, что музыкант выполняет звуковое сопровождение ритмичного танца. Вдруг барабанщик смолк и поднял голову. Издали, через лесные дебри, донеслась ответная россыпь звуков.
— Ну? — спросил старшина Эверарт.
— Все понял. Передаст в деревню. Можно выходить, начальник!
Это был гудугудист: при помощи барабанов негры передают все новости из поселка в поселок. Промежуточные посты расставлены на нужных расстояниях, и барабанный язык гуду-гуду, тайна которого известна немногим туземцам, соединяет здесь людей наподобие нашего телефона — замечательное и чисто негритянское изобретение!
Я вспомнил Туггурт и начало моего путешествия. Как это было давно! Каким равнодушным туристом вступил я в Сахару, наглухо зашнурованным в смирительную рубаху снобизма, высокомерия и иронии. Да, в моей душе гнездилась смерть, и не зря я отправился в Африку. Но вот я выступаю в свой последний поход. Цель близка и с нею добровольное самоуничтожение. Однако я стал другим и теперь, протягивая руку к долгожданной добыче, вижу, что она мне и не очень-то нужна. Нет, удар в графский лоб — это не вспышка расстроенных нервов: это трещина в моем замке из слоновой кости. Покоя мне теперь не надо. Я здоров и силен, и прежде всего — зол. Очень зол. Все спааки Африки были бы рады, если бы я самоустранился, предварительно устроив для них выгодное дельце с нефтью. А вот этого-то я и не хочу! «А чего же я хочу, черт меня возьми?» — спрашивал я себя, угрюмо шагая в хвосте своего каравана, и не находил ответа…