Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том VI
Шрифт:
Эти удивительно резкие контрасты будили сознание. «Как ужасно!» — повторяла себе госпожа д’Антрэг в первый год войны. «Как непонятно!» — во второй. «Как отвратительно! Война — это великая ложь!» — в третий. На четвертом году госпожа д’Антрэг стала сильно уставать, ее теперь уже нельзя было назвать молодой женщиной. «В окопах солдат поднимают в атаку именем родины, а ведь это обман, — печально рассуждала она, дежуря по ночам на свалке израненных тел. — Штабы с их грызней и карьеристской суетой — это фабрика бесстыдной лжи. А тыл? О, это мерзкое вранье в газетах… Растление совести и разума… Война — не что иное, как гигантская машина: с одной стороны в нее втискивают трупы, а с другой — получают за них денежки. Отвратительно и непостижимо. Все должны видеть это, но многие слепы и не замечают, и все молчат. Все».
Нет, не все.
Госпожа д'Антрэг получила командировку в Швейцарию,
«Я над свалкой! Я за мир! — радостно повторяла себе госпожа д’Антрэг по пути на фронт. — Какая радость!» А потом дорога среди обгорелого леса, глухие раскаты выстрелов и бредущие навстречу раненые… Первые убитые… Установленная на грузовой машине механическая пила режет доски на планки, из них старые солдаты проворно сбивают кресты… Их горы… Горы… Походные кухни раздают варево грязной безликой массе. В палатке, сидя на ящике, полковник с адъютантом проверяют вновь полученную пачку орденов… Их кучи… Кучи. Потом еще час пути, и вот он… Кошмар! Бессмысленная бойня! И госпожа д’Антрэг вдруг содрогнулась: каким жалким показался ей отсюда голосок, доносившийся из ленивой мирной Швейцарии.
Я над свалкой? И только?!
Бросить весь этот ужас, уехать купаться на Лазурный берег и повторять себе: «Я над свалкой?» А остальные? Те, кто не может увильнуть? Кто должен идти на смерть?
— Я против свалки! — вдруг ясно и твердо сказала себе фронтовая сестра.
Потом втянула голову в плечи, сжала зубы и поползла по ходам сообщения, ведущим на передовую. В конце войны был убит полковник д’Антрэг.
Вместе с казенным извещением о смерти героя вдова получила записку от знакомого штабного офицера с указанием места, где можно попытаться найти его могилу. Найдена воинская часть. Выяснены обстоятельства: героя застрелили в спину свои же солдаты, когда он пытался остановить бегущих.
— Господин полковник, — рассказывал толстый крестьянин в голубой шинели, уплетая бисквиты, преподнесенные ему вдовой, и сверля ее исподлобья злыми глазками, — господин полковник изволил крикнуть: «Стойте, сволочи!» — и схватить кого-то за воротник. Тут хлопнул выстрел, и господин полковник изволил повалиться в грязь и был затоптан. Тело его так и не нашли.
Смерть мужа не разрешила сомнений, она их только сделала более горькими. Щадя детей, любивших благоговейно рассматривать извещение о гибели отца-героя, дама в черном, с первой сединой в волосах рассказывала о нависших французских штыках и бравом полковнике, который бежал впереди с саблей в руке. «Вперед, дети мои!» — крикнул он и упал на полковое знамя, пораженный в грудь немецкой пулей. Так супруга офицера и дворянина включилась в этот страшный концерт всеобщей лжи, она проклинала себя, но иначе поступить не могла: длинная вереница славных предков глядела на нее в упор, сотни нитей тянулись из настоящего в прошлое, и порвать их она была не в силах. Одинокая вдова ходила в церковь и не верила в Бога. Она знала: жизнь — это ложь, из которой нет выхода.
Но остались дети. Предохранительные меры на будущее своевременно приняты: сын обучен ремеслу музыканта. Дочь она выдала замуж за немолодого и известного учено-го-психиатра. С военной средой у них все кончено.
«Они узнают больше меня. Когда-нибудь я пойду за ними», — утешала себя седая дама с живыми черными глазами.
Когда Лионель стал офицером и был убит, госпожа д’Антрэг восприняла это как прямое следствие собственного неразумия — она не смогла указать сыну правильный путь. Пятьсот лет де Бриньоли и д’Антрэги служили Франции — это правильно. Лионель хотел пойти по стопам славных предков: не все ли равно чем служить Франции — шпагой, смычком или пером? Лишь бы служить! Но что такое Франция? Как ей служить? На эти вопросы она не могла найти ответа и обратилась к дочери и ее ученому мужу.
— Траур отношен положенное время, — начала госпожа д’Антрэг дрожащим голосом, комкая в руках казенные извещения о смерти героев, — панихиды отслужены, слезы выплаканы. А дальше что?
Она посмотрела на дочь и зятя глазами, в которых те прочли отчаянную мольбу о помощи.
— Ждать, чтобы время притупило боль потери и жизнь пошла бы своим чередом, как если бы мальчика вообще не было бы на свете!
Андриенна и маститый ученый под этим страшным взглядом сжались, сестра погибшего обернулась к мужу.
— Нет, — сказала она спокойно и серьезно, — надо что-то делать…
— Нет
Тогда заговорил ученый: он был чувствственным человеком и не мог вынести вида страдающей матери, он был разумным человеком, и его беспокоил вопрошающий взгляд жены, наконец, он был очень занят, а работать и творить можно только в состоянии душевного покоя. К тому же, в конце концов, обе женщины ждали от него откровения, чего-то вроде проповеди о смысле жизни, и ученый это понял. Отступать было неловко, и он рассказал о значении колоний для Франции, о патриотическом долге гражданина, о неизбежности жертв. В последнее время он увлекся проблемой приложения математики и статистики к медицине. И свою речь он в основном посвятил теме математической вероятности жизненных катастроф и выяснению разницы между вероятным (бесконечным малым числом) и предполагаемым (средним числом) с определением значения этих теоретических кривых и тенденций их развития. Несколько отвлеченная лекции была иллюстрирована богатейшим клиническим материалом.
Обе женщины слушали и ничего не поняли. Но они замолчали.
Ученый остался доволен: вопрос был разъяснен, исчерпан и снят.
После нервной вспышки госпожа д’Антрэг ушла в себя. Конечно, она не обладала соответствующей подготовкой и не могла понять всей тонкости аргументаций ученого, но основное ей было ясно: он ошибается.
«Ах, — печально рассуждала седая дама, — неужели это все, что может дать в трудную минуту жизни высокая интеллигентность? Как это ничтожно. Конечно, выходя на улицу, я беру на себя ответственность за риск попасть под колеса автомобиля. В этом он прав. Но точно ли, что смерть мужа на фронте и сына в Сахаре не связаны между собой? Больше того, разве это только математическая вероятность, как уличное несчастье в Париже? Я не понимаю это умом, который поэтому молчит, но сердцем решительно отвергаю такое объяснение. Если Соединенные Штаты Америки за время мировой войны потеряли на фронтах столько же солдат, сколько за один год у них погибает мирных жителей на автострадах, то меня это не утешает. Безобразие войны не объясняется и не извиняется безобразием мира. Я за разум! За гуманность! Жизнь надо перестроить, вот к чему, в конечном счете, сводится весь вопрос. Они оба умерли. Я живу, но все, что я добыла в жизни, заключается только в этом: жизнь надо переделать!»
Вот среди таких сомнений и тревожных размышлений однажды вечером госпожа д’Антрэг сказала горничной «Просите!», и в гостиную вошел Гайсберт ван Эгмонт.
После своего первого визита художник каждый вечер появлялся в этой уютной гостиной. Муж Адриенны, приветливо пожав гостю руку, уходил в кабинет: он усиленно работал над своей новой книгой. Несколько раз в течение вечера ученый возвращался в гостиную, чтобы немного отдохнуть — посидеть, попыхивая трубочкой, послушать разговор и вставить несколько слов, но дамы и гость видели, что он еще весь в книге и глаза у него оставались немыми и отсутствующими. Потом ему в голову приходила хорошая мысль, он вставал и уходил, а тихая беседа продолжалась.
Ван Эгмонт повторял все то же, но всегда находил новые слова и дополнительные подробности. С неослабным вниманием госпожа д’Антрэг и Адриенна слушали, спрашивали, стараясь не упустить ни одного слова, ни одного движения чувства на лице рассказчика. Так наполнялась живой кровью давно известная схема, и рождалась живая, яркая и убедительная картина колониальной жизни, приведшая Лионеля к гибели. Само собой как-то случилось, что в целях дополнения своих мыслей ван Эгмонту пришлось рассказать кое-что из своего прошлого — об «Апофеозе труда» и «Королевской акуле», а пожилая дама со своей стороны поведала о фронте и о своей попытке стать над свалкой. Конечно, ни о гравюрах, ни о пуле в спину полковника Ксавье д’Антрэга ни слова не было сказано, но эти отступления в прошлое помогли гостю и хозяйке лучше понять друг друга и, главное, яснее понять собственные мысли. Они продвигались вперед, как бы помогая друг другу. После ухода художника обе дамы еще долго вели оживленную беседу, подводя итоги своим впечатлениям, а ван Эгмонт стучал солдатскими ботинками по бульварам, и из темноты ночных улиц Парижа на него глядели глаза матери и дочери — внимательные и понимающие. Это успокаивало, и всегда одинокий ван Эгмонт сердцем чуял, что ему привалило великое счастье в жизни — он, наконец-то, обрел друзей. Теперь легче будет жить и успешнее можно бороться!