Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том VI
Шрифт:
— Ну ясно — протест против колониализма теперь может оставаться, — говорила между тем Адриенна. — Читатель, подготовленный газетной трескотней, не обратит на него внимания. Он остается только как фон, нужный для поддержания настроений пораженчества и для того, чтобы показать читателю честность автора и издателя. Игра задумана тонко, мсье ван Эгмонт. У вас украли самое дорогое — вашу честь.
— Все получилось как-то невероятно быстро. Захотелось добиться своего и… После публикации я не протестовал, потому что радовался своему успеху. Разве это не вполне естественно? Вокруг меня подняли такой шум…
— Вы не заметили, что ваш успех — дутый, легковесный: он не соответствует достоинству книги. Вы вовремя подвернулись, вас использовали, а когда миновала потребность, вышвырнули прочь.
— Да, но мсье Гид!
— Этот житель безвоздушных пространств знает, в чьем кармане звенят денежки. Вы думайте не о нем, о себе. Мсье Гид сделал свое дело, а вам еще предстоит исправлять свою ошибку.
«Она права, — подавленно думал ван Эгмонт. — Представитель хваленой интеллигенции на самом деле оказался жуликом, его культура — обычная культура надувательства. Лионель — честнее меня. Нужно найти в себе силы и со своих плеч сбросить обвившуюся вокруг гадину. Опубликую письмо и скажу мошенникам правду».
— Кстати, кто напечатал вашу книгу? Кто состряпал фальшивку?
— Провинциальное издательство при каком-то епископе. Все как-то устроилось необыкновенно быстро. Я не успел додуматься… Я верил им…
И художник поник головой.
— Мы будем продолжать борьбу дальше, но без чужой помощи, — говорила между тем Адриенна. — Вы сами правильно поставили знак равенства между угнетателями в колониях и кругами наших состоятельных людей: это одно и то же. По вашим словам — «одна банда». Мы с вами — иное дело: наши руки чисты, мы не запятнаны никакими сделками с совестью. Гордо и смело мы выйдем вперед и громко крикнем нашу правду! Довольно обивать чужие пороги!
— Мы перейдем к прямому действию?! — поднял голову ван Эгмонт. — Рука об руку. Как это чудесно!
Об интеллигенции и культуре с тех пор по общему молчаливому согласию в гостиной не говорили. Если кто-либо случайно произносил эти слова, то все испуганно смотрели на ученого. Он краснел, и после неловкой заминки разговор переходил на другие темы. Так они и решили: продолжать борьбу.
Скандал с фальсификацией книги был сейчас же притушен: конечно, газеты не поместили длинное и горячее открытое письмо ван Эгмонта. Взлетев вверх и взорвавшись ослепительным светом, хор шумного восхищения и похвал смолк, слава новоявленного гения внезапно померкла, потому что иссякли питавшие ее ручьи и ручейки — статьи и заметки ежедневной печати. Публика сразу позабыла «гениального» философа потерянного поколения, а невидимые режиссеры нашли нового охотника на такую роль. Все бы шло своим чередом, если бы ван Эгмонт смирился и признал свое поражение. Но он не смирился, и теперь его имя стало появляться в газетах снова, на этот раз в разделе происшествий.
Мсье Морис Мандель, ученый психиатр и будущий профессор, происходил из еврейской семьи богатого торговца-оптовика. Отец двум сыновьям дал хорошее воспитание, и они стали дельными людьми. Старший сын, мсье Леон, проявил склонность к коммерческой деятельности, отец ввел его в круг своих интересов и обязанностей, и вопрос о преемственности дела был удачно решен. Поэтому старик не протестовал, когда второй сын решил посвятить себя науке. Напротив, иметь в семье своего профессора — это лестно, в конце концов, это делает честь фирме. Морису были созданы все условия для успешных занятий, и он действительно стал ученым. Из всех разделов медицины психиатрия — наименее разработанная область знания, требующая смелых экспериментов и широких обобщений. Доцент Мандель работал с увлечением и быстро создал себе имя и положение. Его монографии были событием в медицинском мире. По его книгам учились не только во Франции, но и в других странах. Поговаривали, что мсье Мандель будет выдвинут на получение Нобелевской премии. Теперь он писал очередную книгу на очень трудную тему и весь был поглощен своей работой. Чем тяжелее труд, тем ярче должен быть отдых, и миролюбивый и благодушный ученый решил присоединиться к общественной деятельности своей супруги.
Прочнее усадив на нос с большими и выпуклыми
Много поколений Манделей родилось и умерло во Франции, и Морис Мандель имел все основания считать себя французским патриотом. Он не мыслил для себя жизни в другой стране, кроме как во Франции, под которой он подразумевал город Париж, еще точнее, его центральную часть с университетом, клиниками, библиотеками, музеями и театрами. Жизнь ученого протекала в границах нескольких кварталов, тех самых, которые, как говорят, делают этот город столицей мировой культурной жизни. Интересовался ли он чем-нибудь кроме науки и искусства? О да, конечно! в последние годы много говорили о социальных вопросах, рабочем движении и коммунистах. Будучи интеллигентным человеком, ученый просто не смог остаться в стороне, причем как представитель точной науки, которая зиждется на практических экспериментах, он однажды смело отправился взглянуть на забастовку служащих универсального магазина. Он узнал о забастовке от брата, поставлявшего в этот магазин товары на сотни тысяч франков. Сам ученый после смерти отца получал от брата процентные отчисления с ежегодного дохода от их общей фирмы. Отчисления составляли немалую сумму, денег всегда хватало, и ученый никогда не вникал в подробности, считая их смешными и низкими. В дверях огромного магазина он увидел пикеты бастующих: хорошенькие завитые и подкрашенные девушки держали в руках плакаты с надписью: «Господа хозяева, верните нам наш гривенник». Ученый переменил очки, он читал в других очках и долго всматривался в надпись. Она показалась ему нелепой и неудачной. С чисто парижской очаровательной любезностью девушки пояснили нелепому прохожему, что гривенник — это сумма, ежедневно похищаемая из их сумочек хозяевами по вине негодяя поставщика, некоего мсье Ман-деля. Он повысил цены на товары, а хозяева немедленно переложили разницу на служащих. Ученый не совсем ясно понял связь между гривенником на плакате и действиями брата, а мысль о связи гривенника с собственными доходами не пришла ему в голову. Он видел лишь забавных и симпатичных девушек и был в восторге, слушая их щебетание: «Как это по-парижски!»
В течение года он часто описывал знакомым этот эпизод, никогда не упоминая о цифре на плакате: она казалась ему мелочной, он не хотел выставлять девушек в плохом свете, он же великодушный патриот. Ему всегда хотелось, чтобы всем жилось хорошо, всем людям на земле. О колониальной жизни он тоже кое-что слышал, но, по правде говоря, не очень интересовался ею: как истый француз, он слабо представлял себе, где эти колонии находятся. И зачем ему было нужно думать о чем-то далеком и неприятном, когда здесь, прямо перед ним, кипела и бурлила, переливаясь радужными красками, интеллектуальная жизнь Парижа, а значит — всего мира.
Как добрый человек, ученый помогал устраивать доклады ван Эгмонта и сделал самое главное — покрыл их своим именем. Он всегда начинал собрание короткой вступительной речью, взывая к разуму слушателей. Затем выступала мать погибшего в колониях офицера — она обращалась к женщинам и девушкам с призывом воспитывать детей без мысли о войне как о чем-то неизбежном и естественном. «Долой все войны!» — заканчивала она. Делом Адриенны было обеспечить организационную часть: нанять помещение, поддерживать контакт с полицией, следить за уборкой и порядком, то есть заботиться, чтобы ораторы имели стол, графин воды и чистый стакан. Она же печатала афиши, следила за их расклейкой и давала объявления в газетах. Последним выступал художник с обстоятельным рассказом о своем путешествии.
В плохую погоду собрания проходили в помещениях, в сухие и теплые вечера, а таких при парижском климате в году бывает немало, доклады устраивались на открытом воздухе в разрешенных для этого местах. Например, в пригородных садиках при кафе. В таких случаях недостатка в слушателях не было. Такая мирная пропаганда нравственных идей могла бы длиться долго без заметного успеха и без печальных инцидентов, если бы в деятельность четырех интеллигентов не вмешался пятый участник — наше боевое время.