Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том VI
Шрифт:
«Как нести свободу другим, не имея ее самому? Придет ко мне какой-то Жан Дюмулен и скажет: “По распоряжению центрального комитета”… или еще того хуже — городского… Почему городского? Просто: “По приказу ячейки, ты, товарищ ван Эгмонт, завтра пойдешь и сделаешь”… А если он будет секретарем? Хо-хо! Тогда он просто прикажет мне и только! Нет, не могу… Не могу…»
— Что же вы молчите, мсье ван Эгмонт? — спросила Адриенна.
Художник колебался. За него снова заговорил ученый.
— Мсье ван Эгмонт пошел по ложному пути: он обратился к политиканам. Ни один из них по своему влиянию
— Конечно, нужно! — поддержали обе дамы. — Как коммунисты в Берлине. Пусть их стойкость послужит для вас примером, укором и предупреждением. Отступление — это трусость, это предательство. Но нужно знать, куда идти и где приложить свои силы.
Ученый встал. Посмотрел на часы. Пора. Его ждала книга. Он закончил ясно, громко, убежденно:
— Не теряйте времени, мсье ван Эгмонт! Обратитесь к деятелям культуры, и вы быстро получите осязаемый результат! У вас и у нас есть связи, мы соединим силы, и вы добьетесь своего!
И уже из дверей кабинета:
— Вперед, к вашей цели! Но назад к культуре, которую вы сгоряча упустили из вида и забыли ради путешествия в совершенно чуждые вам сферы!
Как все обрадовались и с каким облегчением вздохнули! Отлегло от сердца у обеих дам, потому что не нужно было что-то впереди ломать, повеселел и художник. Он получил новое направление действовать, сознавая личную независимость. Все устроилось к лучшему. Все трое думали об ученом с благодарностью: «Он видит дальше нас. Уровень общей культурной подготовки — великое дело!»
Через родственников госпожи д’Антрэг художник получил рекомендательное письмо к самому монсеньеру Вердье — кардиналу и архиепископу парижскому, соратнику кардинала Мальоне, папского нунция во Франции. Это был князь церкви и высокий авторитет, которого оспаривать нельзя: миллионы католиков чутко прислушивались к его голосу. Католики были везде — в правительстве и в народе. Добрая слава окружала имя кардинала Вердье, одно его слово разом сдвинуло бы дело нового Мореля с мертвой точки.
«Почему не попытаться?» — думал художник.
Секретарь монсеньера Вердье, молодой человек с приторно благочестивой улыбкой, подробно расспросил ван Эгмонта о существе дела, приведшего протестанта и иностранца к французскому католическому архипастырю. Потом сообщил, что известит в письменном виде об обстоятельствах и дне свидания.
— Ничего не сделает! Даром потерял время! Ненавижу эти елейные физиономии, — бурчал себе под нос ван Эгмонт, одеваясь в передней. — Не сахар, а сахарин! Лентяй и притворщик.
Но художник недооценивал деловитость святой апостольской церкви. Едва он вышел из приемной, как личный секретарь набрал на телефоне какой-то номер и другим, совсем не сахарным голосом сказал в трубку:
— Отец Доминик? У меня к вам маленькое, но срочное дело.
Свидание произошло в рабочем поселке под Парижем, где монсеньер должен был совершать обряд освещения вновь отстроенной церкви. Конечно, в роскошный храм
Настроенный весьма скептически, ван Эгмонт заранее представлял себе, как он будет протискиваться через толпу и говорить под гул голосов набожных зевак: если в тиши министерских кабинетов ему не удавалось привлечь внимания собеседника, то чего можно ожидать от беглого обмена словами в людской толпе?
«Церковники потребуют письменного прошения. Черт… Начнется длинная канитель… — с досадой думал он. — А я нарочно не заготовил доклада! Тем лучше: сомну разговор сам, поскорее отделаюсь и удеру с радостным сознанием своего превосходства. Мадам д’Антрэг будет довольна, а мне заранее все известно».
Выйдя из станционного здания, ван Эгмонт издали увидел толпу людей и покачивающиеся над головами кресты. День выдался теплый и сухой, над толпой висело облако пыли. Может, лучше повернуть обратно? Туда не протолкаешься…
— Его эминенция ждет вас, мсье ван Эгмонт, — приветливо поклонился молодой секретарь, окруженный несколькими распорядителями. Художник был озадачен, толпа охотно расступилась, без всяких усилий, приятно и просто его доставили прямо в узкий кружок, образовавшийся перед князем церкви. Кардинал сидел на скамейке, позади стояли священники, а со всех сторон напирали бедно одетые люди, преимущественно женщины. «Много пожилых», — заметил художник, обведя глазами толпу, которая сразу придвинулась ближе. Сзади все вытянули головы и насторожились. Воцарилась тишина. Наружность кардинала Вердье поразила ван Эгмонта. Это был рослый, бодрый и энергичный крестьянин с широким откровенным лицом. Серые глаза смотрели прямо, дружелюбно и честно. Вокруг слегка загорелого лица по-крестьянски очень симпатично и мило торчали в стороны короткие седые волосы. В такое утро он мог бы утирать пот с лица, стоя где-нибудь на скотном дворе, опираясь на вилы, — этот славный крепыш, папаша Вердье!
Маленькая старушка держала перед кардиналом кувшин, его эминенция как раз допивал кружку воды. Спокойно, не спеша он отдал кружку, поблагодарил, ласково коснулся плеча женщины, замершей от счастья, и с улыбкой повернулся к художнику.
— Ну, садитесь, садитесь, мне уже доложили о вашем приходе, — кардинал подвинулся и похлопал рукой по скамейке. — В тесноте, но не в обиде! Не стесняйтесь!
Голос звучал по-отечески и добродушно. Все обратились в слух.
— Вы католик, мсье ван Эгмонт?
— Нет, я протестант.
— Но верующий христианин?
— Э-э… я не сказал бы этого. Я…
Кардинал сделал красивый жест порицания и благодушно покачал головой.
— Что же вас заставило обратиться именно ко мне?
Все глаза повернулись к художнику.
— Я… как бы это короче сказать… я ищу поддержки большому доброму делу и до сих пор нигде ее не нашел. К вам решил обратиться потому, что общеизвестно большое влияние католической церкви.
Кардинал обвел взглядом напряженно слушавшую толпу. Теперь все смотрели только на него.