Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2

Быстролетов Дмитрий Александрович

За рощей, позади вольного городка, находился поселок и станция Суслово, дальше во все стороны, куда ни глянь — сибирские дали; холмы и торфяные болота, леса и перелески, могучая река Мара и приземистый пыльный городок Мари-инск, над которым гордо высилось красное кирпичное здание тюрьмы. Это была наша столица, предел всех мечтаний и практических расчётов.

Среди лесов и болот, на расстоянии 20–30 километров друг от друга, прятались ещё девять лагпунктов и один распред, подчинённые штабному отделению в Мариинске. Каждый из нас там бывал, каждый хотел бы побывать ещё, это был пуп нашего мира. Таких отделений было пять, и все они составляли лагерное государство, именуемое Сиблагом, со стольным градом Новосибирском. Он был уже вне пределов наших мечтаний — в Новосибирске никто из нас не был и о нём никогда не думал.

Мы знали, что наше лагерное государство граничит с такими же другими — на западе с Карлагом со столицей в Караганде, а на востоке — с Краслагом со столицей в Красноярске. Оттуда всех нас и этапировали в Сиблаг и Суслово, мы знали об их существовании из практики собственной жизни. Но была и ещё одна столица, куда каждый месяц мы писали заявления о пересмотре своих дел, — Москва. Однако, достоверность её наличия в этом мире ничем фактически не доказывалась, её мы не помнили и интуитивно ощущали, что свои заявления направляем на тот свет, тем более, что эта мифическая Москва всегда и неизбежно отвечала только отказом, который, кстати говоря, нам сообщался из вполне конкретных мест — из Новосибирска через Мариинск. Но если Москва не существовала как реальное понятие, то оно жило в нашем сознании как понятие фантастическое, божественное и роковое — именно оттуда на головы лагерников проливался редкий золотой дождь внезапных и ничем не объяснимых освобождений. Конечно, это был не особенно сложный трюк — держать несчастных людей в состоянии постоянного приятного возбуждения: «Ведь если сегодня освободили моего соседа, то завтра могут освободить и меня!» — «Писал и, счастливец, заявления в Москву? Ого! И сколько!» И вот каждый выходной весь лагерь погружался в сосредоточенное молчание — все строчили заявления из месяца в месяц, из года в год, из десятилетия в десятилетие. Заявления с каждого лагпункта увозили мешками и грузовиками, а из всего лагеря — поездами. Накладное дело? Нет, не очень. Возить письма стоило дешевле, чем содержать стрелков, а без золотого дождя из мифической Москвы лагерники давно озверели бы и разнесли в щепы заборы и в клочья малочисленную охрану. Нет, золотой дождь — это была хитро задуманная комедия и трезво рассчитанный обман.

Итак, по Петькиному зову я отправился к маме Тэре. Выставив вперёд живот, засучив рукава, подбоченясь и расставив ноги, она стояла посреди процедурной как усмиритель зверей на арене цирка. Перед ней стояли помойные ведра и тазы, а на столике ожидала высокая бутыль с подогретым растительным маслом: начальник Сидоренко так уважал медицину, что даже в этот страшный год нехватки продовольствия по первому требованию отпускал драгоценное масло для лечебных целей. Заболевших уборщиков урожая самоохранники под руки тащили в больницу прямо от ворот, и полдесятка их уже корчилось и кричало, валяясь на траве у крыльца. Другие от ворот бегом неслись в уборную. В основном это были мои люди, посланные на работу по приказу медсанчасти для укрепления сил и чтобы подкормиться. Но голодный не имеет разума, он ест всё, что может схватить, и столько, сколько успеет проглотить, до пределов набивая за день работы на полях свой желудок нежеванными овощами — горохом, викой, картофелем, свеклой, турнепсом, морковью, луком, капустой. К концу рабочего дня проглоченное под влиянием животного тепла, желудочного сока и выпитой горячей баланды разбухает и увеличивается в объёме. Возникает желудочная непроходимость, резкое растяжение желудка и угроза мучительной смерти. Объевшиеся сначала попадали к Тэре, затем, если терапевтические процедуры не помогали, — к Святославу Ильичу на операцию. Те из объевшихся, кто в изнеможении залезал на своё место на барачных нарах, в страшных мучениях умирали на следующие сутки. Спасённые, с очищенным и промытым желудком, ложились спать, на утро опять ползли на поля, а вечером мы встречались у Тэры снова: это была вертушка, раскручиваемая рукой голода, и выбраться из неё было нелегко.

— Ну, Петька, давай первого! Быстро! Шевелись! — по-боевому, басом командует Тэра. Больничные санитары волокут скрюченное воющее чучело, с размаха швыряют его на табурет и запрокидывают голову, оттягивая её назад за оба уха. Я согнутой под подбородком рукой прижимаю её затылок к своей груди, а другой рукой вставляю в рот железную воронку. Санитары держат страдальца за руки. Тара льёт в воронку масло. Через минуту

начинается бурная рвота. Смазанная маслом плотная разноцветная масса колбасой вьётся из горла.

— Готов! Воду! Ещё кружку! Ещё! Нагни ему голову ниже, Петька! Так! Хорошо! Следующий!

Петька волочит спасённого по коридору и швыряет на траву перед крыльцом и обратным ходом доставляет нового. Мы работаем слаженно, быстро, как машины: их жизни зависят от нашей расторопности.

— Петька, следующий!

Топот. Отработанное чучело, болтая тряпьём, исчезает в дверях. Топот. На стуле новое. Быстрые, сильные движения. И снова:

— Петька, следующий! — Так на конвейере летит один десяток за другим.

Межу тем, пока мы, увлечённые работой, зазевались, один из спасённых за нашими спинами успевает быстро проглотить чью-то рвотную массу из ведра. Его обрабатывают снова, но на этот раз Петька спускает его с крыльца вниз головой, и бегом уносит на помойку полные ведра и тазы. Спасённые, счастливо сопя, ковыляют в барак, на ходу утирая рукавами вспотевшие от напряжения лица. А в бараке уже толпа шакалов теснится вокруг жарко горящей плиты — все котелки полны, в них булькает овощное рагу: набухшие в чьих-то желудках непрожёванные зерна щепочками извлечены в уборной и на помойке, хорошо промыты на водокачке и теперь пущены в дело вторым оборотом.

Вечер — час азартной борьбы за пищу: успеешь — поешь досыта, только не зевай!

8

Возвратясь в кабинку, я прежде всего закурил и повалился на койку. Но не на долго. Вкрадчивое:

— Можно?

В кабинку через полуоткрытую дверь боком, плечом вперёд вскользнула, как будто бы вкралась молодая девушка. Чёрная казённая гимнастёрка вправлена в чёрную же узкую и короткую юбку, на ногах — щёгольские ярко начищенные сапожки, русые волосы прикрыты большим чёрным платком. Я встаю навстречу. Она нараспев спокойно мне говорит:

— Я на осмотр. Меня направил на отдых начальник режима. Вот записка.

Она подходит ко мне так близко, что её грудь касается моей и пристально смотрит вперёд, точно не видя, как будто бы сквозь меня. У неё большие широко расставленные карие глаза, чистые и прозрачные, но без выражения, как у зверя. «Глаза лани, — думаю я. — Нечеловечьи».

— Так осматривайте, доктор.

Она берёт мою руку и сует себе за пазуху.

— Они тёплые.

— Кто?

— Груди. Я из бани.

В ладони я действительно держу маленькую грудь, будто согретое солнцем яблоко. Смотря мне в глаза и в никуда, она тихо поёт:

— Вы сами на больничном питании?

— Гм… А зачем тебе знать?

— Я из Карлага. В Долинке жила с доктором. Он и мне выписывал будто бы на одного старика-туберкулезника. — Девушка спокойно рассматривает кабинку, рукой прижимая мою руку к своей груди. — А вещей у вас вроде негусто, а? Как моё сердце?

— Чувствую, что любвеобильное.

Её ясный взор как будто бы замечает меня — на правильном лице появляется отражение какой-то мысли.

— Что значит это слово? Да? Спасибо. Я у вас буду только на питании, а жить — в женском бараке. Со штабными — у них чисто и культурно. Не люблю старых, больных и грязных. Люблю молодых и чистых.

Я вынул свою руку из-за ворота и сел на табурет.

— Да, ты чистенькая. Точно вся выстиранная и выглаженная.

Лёгкая тень усмешки пробежала по её худому, очень правильному лицу.

— Что вы… Я такая грязнулька. Меня и зовут — Грязнулька. Не смейтесь. Я — невесёлая, доктор. Вы с кем живёте? С толстой чернявой докторшей?

— Нет.

— Вечером придёте в клуб? Я буду говорить стихи.

— Приду.

— Я их много знаю. Люблю стихи. Учу от контриков.

Она опять, думая о чем-то другом, внимательно и вместе с тем рассеянно скользнула глазами по кабинке.

— Так я передам.

— Что?

— Да насчёт буду ли жить с вами или нет.

Не притрагиваясь к двери, она легко и плавно боком выскользнула вон. Как ящерица.

Я посмотрел на свою руку, всё ещё ощущавшую тёплую округлость солнечного яблока, и покачал головой. Сел к столу и стал разносить данные новой подопечной на свои фанерки. И снова стук в притолоку полуоткрытой двери.

— Разрешите? У меня направление в женское отделение.

Невысокая женщина с нежно-белой прядью над моложавым лицом подала мне бумажку и устало садится на второй табурет.