Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2
Шрифт:
— Иванова Анна Михайловна. Инженер. Работала в авиации. — И дальше, полузакрыв глаза, она произносит всю формулу.
Я записываю данные.
— Вы откуда?
— Из Москвы. Муж сидит на севере, в Чибью. У него десятка.
На ней хорошо сшитый лыжный костюм — куртка и короткие штаны. На ногах толстые чулки и спортивные ботинки. Ноги красивые, вся фигурка, маленькая и стройная, напоминает что-то далёкое, забытое… Другой мир… Помолчав, женщина поднимает печальные серые глаза:
— У меня нет ценных вещей, но вот здесь, видите, коробка настоящего кофе. Это — единственное моё богатство.
«Какое породистое, хоть и измученное лицо, — думал я, разглядывая её исподлобья. — Она отойдёт, если только её не двинут дальше на этап. Однако мне пора. Начинает смеркаться. Сейчас в клубе начнут собираться наши. Вот принесло её не вовремя».
— Дайте мне, пожалуйста, что-нибудь поддержать сердце. И перевяжите ногу. Мы шли пешком целый день.
Я торопливо наливаю в кружку лекарство и начинаю перевязывать стёртый палец. Она морщится и вскрикивает.
— Тише, вы не дома. Поверните ногу. Быстро. Так. Готово. Чего же вы не пьёте лекарство?
— Я уже выпила.
Я разгибаю спину и смотрю в окно на предвечернее золотое сияние. Надо спешить.
— Петька, позови Федьку-Шрама. Он будет сторожить посылки. Пусть поужинает и сейчас же приходит. Как, вы выпили лекарство? Вот оно, в кружке!
Женщина сидит, прислонившись спиной к стенке. Глаза у неё закрыты.
— Я выпила из мензурки, — сонно отвечает она.
Я хватаю мензурку. Так и есть — пустая.
— Лекарство бурого цвета. Пахло йодом.
Снежная прядь медленно падает на лоб, голова опускается на грудь. Она засыпает. Я трясусь от ярости.
— Я украл это чернило у самого начальника лагеря, понимаете?! В зоне чернил нет, мы царапаем слова гвоздями на фанерках. Я добавил в чернила йода для количества! Я пишу роман, чёрт подери, вы слышите?! А вы являетесь и выпиваете мои чернила, все до капли! Чёрт бы вас взял! Видите, видите — ни капли не осталось! Знаете, это уж слишком! Просто нахальство какое-то — прийти и выпить чернила! А ещё инженер! Откуда я теперь возьму чернила, а? Вы об этом подумали?!
Но виновница спит. Пройти меж собак и штыков тридцать километров с вещами на плечах голодному и истощённому человеку трудно. Да и ноги в тюрьме и на этапе разучились ходить. Мне делается её жалко. Я наклоняюсь, поднимаю выпавшую из рук коробку и ставлю её на полку, где у меня хранится много чужих богатств — сало, папиросы, консервы.
После раздачи ужина больным я беру её за плечо. Нехорошо, что я поднял крик. Жалко чернил, конечно, но ничего не поделаешь. Что уж там…
— Проснитесь. Вот суп. Ешьте. Сейчас пойдем на концерт — вам полезно посмотреть на обстановку и познакомиться кое с кем из людей. Они пригодятся. Вам с ними жить.
Она молча хлебает суп сначала с закрытыми глазами, потом горячая еда начинает действовать — её лицо розовеет, в глазах появляется живой блеск. Она встаёт, энергично подтягивает куртку и штаны и послушно говорит:
— Я готова.
Но в дверях уже стоит, широко улыбаясь и протягивая вперёд сильную руку, молодой коренастый мужчина. Новенькая телогрейка раскрыта, виден ворот дорогой вольной рубахи. Из-под
Привет, медицина!
Мужчина крепко трясет меня за плечи и протягивает руку моей собеседнице.
— Иванова Анна Михайловна. Инженер. Очень приятно, — неуверенно говорит та.
Мужчина насмешливо косит на меня глазом и в тон отвечает:
— Федька-Шрам. Бандит. Очень приятно. Будем знакомы!
Они обмениваются рукопожатием.
— Федька, я ухожу в клуб. Будь другом, полежи здесь до моего возвращения.
— Заметано. В законе. Об чём речуга?
Федька размашистым движением снимает телогрейку и шапку, бросает всё это на табурет и садится на мою кровать.
— Чай будет?
— А как же! Дядя Вася, чай Федьке! И погорячее!
— Федька-Шрам — один из знатных людей зоны. Законник. Пахан. Уважаемый человек и среди блатных, и среди контриков, — объясняю я Анне Михайловне. — Если бы не он — в кабинке нельзя было бы держать ничего съестного — ведь весь лагерь голодает: всё растащили бы в миг. А еда эта — чужая, работяг.
Не будь места надежного хранения, пищу пришлось бы съедать сразу, во вред своему здоровью. А так посылочники приходят и берут своё добро по кусочку. Доброе дело делает этот замечательный человек!
— Вы работаете на кухне?
Федька хохочет: это оскорбление для честного вора, но он прощает фрайерше — она новенькая.
— Он голоден, как волк.
— И будет стеречь чужие продукты?
— Да.
— И он… — инженер запнулась.
Федька вынул кисет и начал делать закрутку. Поднял лицо и усмехнулся.
— Не стесняйтесь, дамочка, говорите до конца — «даже, если он бандит?» Я именно потому и берегу, что бандит: кто же ещё убережёт, — он зажёг закрутку с очень гордым видом.
— А… ваши… если придут?
— У нас этого не бывает, дама. Если один вор-законник что-то делает, то ему поперёк дороги никто не становится. А уж вроде силу применить против своего — ни-ни. Сразу суд, наш, блатной то есть, и ночью его сделают начисто: за насилье у нас строго — вышка. Поняли? Мы не шуткуем! Законный вор сюда не придёт, я всем уже сказал, что иду в этот барак. Я стерегу фактически от ваших же доходят — с ними вот возня. Да и малолетнее шакальё в зоне — это вольница, ни нашего закона не признают, ни вашего. Ну а с ними можно сладить. Эй, дядя Вася, дай нож, которым скоблят пол! Спасибо!
Федька воткнул огромный, зловещего вида, чёрный нож в паз моего грубо сколоченного стола и засмеялся:
— Пусть себе торчит на показуху доходягам и малолеткам! Пусть знают, какой страшный бандит есть Федька-Шрам!
Мы засмеялись и повернулись было к дверям: уже смерклось.
— Стой, доктор. Ещё одна минута.
Федька вынул из кармана чистую тряпочку, развернул её и подал мне самопишущую ручку. Она была выточена из чёрного эбонита и выточена мастерски — корпус слегка изогнут, чтобы ловчее ложился в пальцах, на колпачке сидели фигурки двух голубков, по корпусу тянулась надпись: «Эрне от Феди». Это была художественная работа.