Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2
Шрифт:
Заколыхался занавес, сшитый из казённых больничных одеял.
— Мы как в Большом! — проговорила, улыбаясь, Анна Михайловна. — Ах, сколько воспоминаний! Кажется, ещё минута — и оркестр начнет настраивать инструменты. Вы не чувствуете какой-то внутренний подъём?
— Ещё бы! Мы все ходим сюда из-за этого чувства. Наш чумазый зал в позолоте — приют горьких грез. Но сегодня ощущение радости у меня сильнее, чем обычно. Из-за вас. Мне действительно кажется, что я в Москве, в Большом, с элегантной дамой. Давайте играть в Москву? Ладно?
— Ладно! Я рада.
— Для полного сходства нужна коробка шоколада и лёгкая болтовня. Шоколад есть!
Она раскрыла глаза. Я, осторожно
— Что это? Какая прелесть! Ещё тёплая.
— Ешьте незаметно. У меня ещё две.
— Откуда?
— В лагере такой вопрос считается бестактным. Где-то украл или выменял, не всё ли равно. Давайте же болтать, как в театре!
С наслаждением она осторожно отщипывала кусочки горелого картофеля и незаметно клала их в рот.
— Да, всё как в Большом… Как давно это было. И было ли… Но вы говорите, надо болтать? Конечно! Когда мы выходили из вашего барака, откуда то справа доносились удары и унылый крик. Я не разобрала слова. Что это было? Где?
— Справа за огневой дорожкой БУР. Голос кричал: «Эй, в зоне! Передайте на вахту, что человек в БУРе повесился».
— Так что же вы не побежали на помощь?
— Это в БУР-то? Эх вы, новичок! Туда поведут или вольного врача или заведующего больницей № 1 Таирову — она по распоряжению командования обслуживает БУР. Видите, Таировой на концерте нет.
— А кто же мог повеситься?
— Никто. Заключение в БУРе это — смерть, и, чтобы выбраться из этой тюрьмы в тюрьме, буровцы иногда убивают друг друга. Обычно малолетку. Кирпичом или доской. Убийцу переводят в ДОПР, дают срок и включают в этап. К сроку уголовники равнодушны, а жизнь спасена! Просто?
— Как сказать… Ценой чужой жизни? А если всё же кто-нибудь повесился?
Я положил картошку в рукав и тоже стал незаметно отщипывать сладковатую тёплую мякоть.
— Вряд ли. Если только они не сделали кого-нибудь из своих по решению блатного суда и уже мёртвого сунули в петлю, чтобы избежать следствия. За пять лет в лагере я видел попытку покончить с собой только один раз. Однако я сегодня решил быть рыцарем до конца — вот вам ещё одна картошка. Нашли мою руку? Держите осторожно — жалко, если упадёт. Больше нет.
— Спасибо. Чудесно — картошка на концерте. В Москве не случалось есть ничего более вкусного. Так где же случилось это самоубийство?
— Здесь, в Суслово. Какой-то дурак зашёл сзади к уборной и спрыгнул в яму.
Отщипывая румяные кусочки, она спокойно покачала головой.
— Странная жизнь. Странные люди. Вероятно, мы тоже теперь стали странными.
— Без сомнения. Но отчаявшегося вытащили. Он получил обмундирование первого срока и остался вполне доволен.
Моя собеседница вернулась к своим мыслям.
— Как ведёт себя Рачкова здесь? Как она попала в заведующие амбулаторией? Ведь в распреде она выдавала себя только за студентку зубоврачебного училища?
— До неё амбулаторией заведовала молоденькая вольнонаемная сестра, хохлушечка из Полтавы, Оксана Петровна. Она заведовала также и амбулаторией для вольных за зоной и одновременно обслуживала своей любовью всех командиров и добрую половину стрелков — работала на совесть, а дня три в месяц за ту же цену угощала посетителей своей молоденькой санитаркой из заключённых — та сама мне хвалилась. Оксана Петровна всегда кокетливо повторяла: «Чого воны вид мене хочуть, не знаю. Лыпнуть, як муси на мэд!» Как-то она забежала к начальнику, но застала там одного опера Долинского. Началась подача скорой помощи — очередной порции меда, но тут
Мы тихо рассмеялись.
— Вот вам и хохлушечка! Молодец! Да, Тамара пожирает пирожки неспроста: они хорошо оплачены. А что за красивая девка сидит как раз позади тощего инвалида, которого вы, кажется, назвали Островским?
— Это Верка-Гроб, известная в Сиблаге паханша. Опасная женщина. Недавно, чтобы поддержать свою репутацию, она в присутствии всех женщин барака изрубила топором заигравшуюся цыганку. Рубила долго, потом сделала перерыв и курила вместе с истекающей кровью умирающей жертвой.
— Красивая баба. Уж не казачка ли?
— Кубанская. Сидит за то, что из ревности застрелила мужа и зарезала лагерного любовника. Своеобразие нашего положения заключается в том, что вместе с ней на концерте сидит Островский, умница, большой добряк, и герой.
— Чем?
— Тем, что будучи нашим полпредом в Румынии, знал о терроре и всё-таки вернулся. У него был друг, Раскольников — советский полпред в Болгарии. Помните мичмана Раскольникова, который привёл в Петроград кронштадтских матросов? Дал живую силу октябрьскому вооружённому восстанию? Вспомнили? Да, этот самый. Островский и Раскольников, предчувствуя предстоящий вызов в Москву и неминуемую гибель, повидались и посоветовались, как быть. В принятых решениях сказался характер каждого. Раскольников бросил службу в Наркоминделе и изменил партии и Родине — повернул на Запад, устроился в Париже и, надо полагать, неплохо: идеологических беглецов из Советской страны там встречают радушно. Островский остался верен до конца — вернулся, был изувечен на допросах и теперь обречён на гибель. Пока сидит на концерте в обществе Верки-Гроб: ему обеспечена смерть в романтической обстановке.
Но Анна Михайловна холодно посмотрела на меня и подняла брови:
— Разве Раскольников стал фашистом?
— Нет, но…
Она сурово нахмурилась. Сказала тихо и твердо:
— Тогда он никому и ничему не изменил. Только Сталину. Как вы не понимаете этого? Странно! Островский — честный глупец — он спутал партию с генсеком. Коммунист должен думать реалистически. Ленин приехал из Швейцарии в Россию через воюющую с Россией Германию с помощью кайзеровской полиции. Он изменник? Нет, просто реалист: кайзера и его полиции нет, а революция живёт. Сталин тоже реалист и всегда разобьёт всех своих противников — он дальше видит и действует не оглядываясь. Мне сказали, что вы — бывший разведчик. Тогда я вас плохо понимаю: чекист-идеалист такая же нелепость, как добрый бандит. Островский, Федька-Шрам и вы — любопытные люди.
Она задела самую болезненную из числа недодуманных и нерешённых мною вопросов нашей трагедии: мой следователь на Лубянке, полковник Соловьёв, узнав, что я за границей имел деньги и иностранный паспорт и всё же вернулся домой, назвал меня дураком, бесчувственным человеком. С тех пор одна половина во мне кричала, что я — верный сын своей Родины и герой, а другая — что я всего только фантазер и простак. Нет, во мне были чувства, но какие?
Я задохнулся от наплыва мыслей и приготовился было разразиться речью — не для собеседницы, а ради себя самого, чтобы ещё раз (в который?!) убедить себя в своей правоте, — но она, забывшись, положила на колено ладонь, на которой лежала картофелина, отщипывала от неё маленькие кусочки и бережно подносила к губам: видимо, ей хотелось переменить тему разговора.