Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2
Шрифт:
Вот холодный белый луч солнца чуть скользнул по стене, и мне уже не лежится — весна! Шесть часов утра. На развод не идти — сегодня день отдыха, первый за истекший месяц: весной не дают обычных выходных раз в десять дней. Сейчас позавтракаем с Анечкой и айда гулять, у нас впереди целый счастливый день! К тому же до обеда я выступаю с докладом в нашем кружке — а это тоже радость: я готовился с чувством, что держу в руках шелковую нить.
У полочки с лекарствами выстраивается очередь больных. Буся остался работать в старом бараке, а потом освободился, теперь мне помогает тихий, тщедушный подросток Антип-ка. Он грамотный и выполняет
— Сколько у тебя сроку, отрок? — степенно спрашивает бородатый больной: это священник, им в лагере оставляют бороды.
— Двадцать пять! — понурив голову, отвечает Антипка, ловко орудуя бутылями и бутылочками. Он твердо знает, какое лекарство «от головы», какое от «живота», какое «от груди».
— Четверть века! Плохо же ты начал жизнь, милый человек, очень плохо! И за что тебя похоронили?
Антипка мнется. Отвечает нехотя и чуть слышно:
— За убийство.
Священник всплескивает руками. Потом широко крестится. Вид у него скорбный.
— За убийство! И такой молодой! Ах, боже мой, боже мой! Какое нынче время! Понимаешь ли ты, отроче, что душеубийство — грех превеликий, и бог его не прощает? Не понимаешь, конечно! Кого ж ты убил?
— Районного оперуполномоченного, — покраснев, шепчет Антипка. — Я из семиреченских казаков.
Священник успокоенно вздыхает. Бодро крестится. Теперь его лицо излучает свет.
— Гм… Уполномоченного? Ну, сей грех не велик, бог его тебе простит, отрок! — басит он и расправляет усы.
Больные смеются, пьют, крякают и благодарят.
— Вот спасибо, доктор! Спасибочки! Поддержали с утра!
Хмурый санитар с улыбкой распахивает дверь и говорит:
— Морген, фрау Анна пришель!
— Вот и я! Привет, Вольф! Доброе утро, товарищи больные! Всем желаю здоровья,' старички! Здравствуйте, Дмитрий Александрович!
Анечка в дверях с двумя котелками — своей порцией баланды и с праздничной добавкой, этот котелок от завидущих глаз прикрыт беленькой тряпочкой.
— И тебе доброго утра желаем, Михайловна! — хором отвечают больные, улыбаются, допивают лекарство и уходят. Они любят Анечку за ласковость и внимание — именно их не хватает в лагере, и за привет и улыбку усталые люди готовы отдать душу.
Мы съедаем нашу баланду и полагающиеся на завтрак кусочки хлеба. Он уже без полыни, и не только по названию, но даже по виду и вкусу вполне похож на настоящий хлеб. Когда обязательная и скучная часть завтрака кончена, Анечка снимает с плитки и ставит на стол котелок, прикрытый тряпочкой. Открывает — и сладкий пряный запах заполняет комнату: в котелке крупная желтая пшеница, сваренная в сладкой воде. Мы начинаем болтать, смакуя сладкую кашу. Спешить некуда: заключенные не украдут, начальства сегодня в зоне нет.
— Я с вечера поставила котелок на плиту в прачечной; дежурила Шурочка и обещала доглядеть до утра, — говорит Анечка. — Но этот новый зав баней, Некрасов, все выслуживается: с вечера не хотел пустить меня с котелком в прожарку…
— Выжимал свою долю, гад? Или боится Рачковой!
— Наверное. А сегодня утром я хотела сполоснуться перед завтраком, так он заметил и стал выгонять из моечной: «Сейчас придут мыться доктор Рачкова из амбулатории!» Вот подхалим! Я, разумеется,
— Безусловно, Карфаген должен быть разрушен! Но я не забуду ей, что в январе она записала нас обоих в этап. Если бы не Семичастная, мы были бы далеко. И не хлебали из одного котелка.
— Она нам завидует. В январе бежал Степа, и она нас преследует. Ты будешь вскрывать его сегодня?
— Завтра. Сегодня праздник. Тамара после исчезновения Степы начала обхаживать меня.
Помнишь, я рассказывал? «Побрейте бороду, и я ваша». И прочее. Когда я дал понять, что номер не пройдет и за премиальные пирожки не продаюсь, то она свела с нами счеты.
— Вы узнали от Плотникова Степину историю?
— Да. Он смастерил себе молоточек на длинной ручке и на зажигалки выменял у вольняшек форменную фуражку с молоточками. Сбежать из РМЗ легко. Добежал до станции, под видом железнодорожника вскочил на проходящий товарный поезд и отправился домой. Побег удался, потому что все бегут на запад, а он бежал на восток — у него мать и жена в Красноярске. Повидался и отправился на север искать работу у лесосплавщиков. Его поймали и направили сюда для показательного суда. У нас на станции, ночью, он побежал на рывок и получил пули в спину и в затылок. Жалко. Хороший был парень. Но дурак.
— Потому что бежал домой?
— Нет, потому что бежал вообще. Куда у нас денешься без паспорта? К блатным? Так ради этого не стоит бежать.
— Жаль культурного человека. Он тосковал по семье.
— Тоску надо зажать в кулак.
— Нам легко говорить: у нас семья здесь, за загородкой. Тамара купила его тело, а душа рвалась домой. Не спешите так, давайте растягивать еду. Вот в тряпочке сахарный песок — подсыпьте еще, сладкий верх мы съели.
— Когда обещают следующую выдачу? В штабе это известно?
— Ты побил Ильина, который в бухгалтерии выписывает сахар, и я с ним не разговариваю. Но ты молодец!
Мы опустили ложки и посмотрели друг на друга.
— Да, — с гордостью ответил я и расправил плечи.
— И напрасно.
Дело было так. Ранней весной объявляется общая уборка всего хозяйства — складов, машинно-тракторной базы, бойни, мастерских. На аврал выводят всех, даже штабников и медсанчасть. Какой-то счетовод по фамилии Ильин, толстый, широкоплечий мужчина средних лет (если он заведовал выпиской продуктов, то, надо полагать, сам-то в еде не нуждался), давно заприметил Анечку: она работала теперь за зоной на сыроваренном заводе и в какой-то мере ему подчинялась. Человек, имеющий лишний кусок пищи, — в лагере всесильный господин и стесняться ему нечего и некого. Намекнув несколько раз, что может улучшить ее положение, Ильин воспользовался удобным моментом и во время аврала, где-то в укромном уголке, прижал Анечку и пустил в ход руки: о согласии он не спрашивал, noTorvfy что в нем не сомневался. Вечером Анечка пожаловалась мне. На следующий день, после утреннего приема, я отправился в бухгалтерию штаба. В большой комнате сидело за столами человек десять счетоводов из заключенных, а возле них толпились чекисты в форме, зашедшие для разных деловых расчетов.